успев отправить свой «набросок», как уже спешил с новыми настойчивыми просьбами о скорейшей присылке документов[264].

Но петербургские материалы заставляли ждать себя долее, чем этого хотелось Вольтеру. «В Петербурге мешкают, – пишет он 1 октября 1757 г. к Тьерио, – там собираются выслать мне все архивы Петра Великого, но до сих пор прислали одни лишь планы да золотой медальон величиной с целое блюдо»[265]. Не прошел месяц – новая жалоба: «Из Петербурга все еще ничего не получено»[266]. Правда, пришли восхитительные карты, планы, гравюры[267], но это далеко не главное, в чем нуждался наш историк. Напрасно в январе 1758 г. он надеялся получить массу новых архивных документов[268] – и три месяца спустя они все еще не дошли до Délices[269]. Однако Вольтер продолжал работать; в июне 1758 г. он послал Шувалову уже «второй очерк» (un second essai)[270], и только тогда, месяц спустя после этой отправки, наконец-то пришел к нему давно желанный первый транспорт документов[271].

С документами получил Вольтер и ряд критических замечаний на «легкий набросок», пересланный им в Петербург, как мы видели, за год перед тем. Отправляя Шувалову рукопись, он не только допускал возможность, со своей стороны, ошибок и промахов, но даже сам указывал на некоторые, прося о их исправлении[272]; едва ли, однако, он предвидел, какие размеры и содержание примет будущая критика и как сильно заденет его авторское самолюбие. С точностью неизвестно, в чем именно состояли указания и наставления петербургских критиков; но некоторое представление о них дают два письма Вольтера к Шувалову, от 17 июля и 1 августа 1758 г.[273]В Петербурге оспаривали источники, на которые он опирался в своей работе, не соглашались с его физиологическими толкованиями, находили изложение некоторых событий чересчур кратким и, вдобавок, хотели поучать его французской орфографии! Замечаний этих Вольтер не оставил без возражений[274], придав последним, весьма дипломатично, форму запросов (questions). В Петербурге их поняли, однако, именно как возражения (objections) и отвечали на них как на таковые[275]. «Ответы»[276] пришлись Вольтеру еще более не по душе. Он нетерпеливо ждал «подробных сведений обо всем том, что Петр Великий совершил полезного и доблестного», о его войнах и блистательных подвигах, а его угощали филологическими толкованиями о происхождении слова «царь», доказывали, что в Карелии рожь лучшего качества, чем в Ливонии, и настаивали для перевода слова «русский» на форме «russien» вместо «russe»![277]

«Вы мне прямо подрезываете крылья, – пишет Вольтер Шувалову в марте 1759 г., – не высылая обещанных материалов о войнах Петра, о его законодательной деятельности, частной и – что особенно было бы ценно – о его общественной жизни. Из данных, находящихся в моем распоряжении, можно составить лишь сухой перечень годов и фактов; но занимательной истории по ним не напишешь. Чувствительно тронут вашим китайским чаем, но, признаюсь, сведения о царствовании Петра Великого были бы для меня несравненно ценнее. Я старею, и мне придется заказать надгробный памятник с надписью: “здесь почиет тот, кто когда-то желал написать историю Петра Великого”»[278].

Действительно, прошло целых 2 года с тех пор, как его пригласили, и все еще не могут снабдить всем необходимым! Нельзя же вечно корпеть над одной и той же работой! Вольтер слишком отзывчив на окружающие явления жизни, ум его слишком разносторонен, чтоб позволить долго сидеть над одним и тем же. К тому же, чтоб создать «приятное» и «интересное» сочинение, необходимо известное настроение – его нельзя поддерживать годами, в особенности не давая пищи. Печка без топлива не может пылать. Вольтер пробует воздействовать на Шувалова, затронув его самолюбие, сознание нравственного долга. «Не будь Петра, вы, вероятно, не были бы сегодня одним из самых образованных и приятных людей в Европе; ваш ум украсил себя знанием, но знание это вызвал к жизни ваш великий император. Конечно, природа много дала вам от себя, но и Петр сделал для вас, может быть, не меньше»[279].

Наконец, в мае 1759 г., вместе с новым чаем и мехами, Салтыков привез продолжение материалов; они восходили до 1721 г., и Вольтер мог возобновить работу. Теперь он надеется вполне закончить свой труд будущей зимой[280]. Но одновременно Петербург продолжал надоедать скучной, назойливой критикой. Там были недовольны транскрипцией собственных имен; находили стиль недостаточно возвышенным и почтительным и, вдобавок, хотели бы набросить покрывало на некоторые факты, мало лестные для русского царя.

Все это сильно раздражало Вольтера. Положение его было не из особенно приятных. Как-никак, надо было ладить с заказчиком: не порывать же с ним, когда прошел с полдороги? Не возвращаться же назад и аннулировать весь труд? Медали, чай и меха были тоже своего рода обязательством, путами. Раздражение находило выход в иронии, в насмешке – в приемах, столь свойственных Вольтеру, – область, в которой он чувствовал себя всегда сильным. Но насмешку он сумеет преподнести в самой изящной форме. О, он сумеет позолотить самую горькую пилюлю!..

Его хотят поучать в правописании собственных имен! Он с удивлением замечает, что на берегах Невы и Москвы пишут и говорят по-французски совершенно, как в Версале, но… но… сам он пишет, как подсказывает ему собственный вкус и манера мыслить. Каждый живописец должен работать в своем направлении и пользоваться теми красками, какие находит наиболее подходящими. Он, Вольтер, пишет на своем языке, и потому – категорически заявляет он – бо́льшая часть имен должна писаться на французский лад. Греческого царя Alexandros мы, французы, называем Alexandre, а римского Augustus – Auguste и т. д. Тяжеловесное W не должно иметь места в книге, написанной пером Вольтера. В виде уступки, пожалуй, ее можно допустить в примечаниях, под строкой, но и только.

Что же до стиля, то оставим напыщенность в удел писакам и глупцам; такие выражения, как, например: «наш августейший монарх», «его величество, всемилостивейший король Прусский изволит высочайше находиться при армии», или: «его священное императорское величество соизволил принять лекарство, а высокий совет явился для принесения ему поздравлений по случаю восстановления его драгоценного здравия» и т. п., не должны появляться у хорошего писателя. Говоря серьезно, поучает Вольтер, превозносить через край всегда опасно: рискуешь поставить человека ниже того, чего он, действительно, заслуживает.

Что же до «покрывала», то как скрыть и тем более отвергать факты достоверные, известные всем и каждому? Исказишь один истинный факт – и подорвешь значение остальных! Лгать – хуже всего. Историк Александра Македонского, вздумай он отрицать или оправдывать убийство Клита, навлек бы на