человек[250], творец, а первенство в этом мире, по убеждению Вольтера, должно принадлежать творцам, отнюдь не героям: законодатель выше воина, и человек, создавший великую империю, выше того, кто привел свое государство к разорению[251]. Один был лишь «блестящим безумцем»[252]; за пределами «личности» от него не осталось ничего, что́ неизбежно превратило «Историю Карла XII» в простую биографию; имя другого, наоборот, неразрывно связалось с его творением, и последнее оказалось настолько грандиозным, что даже поглотило в себе самого творца. Вот почему в 1731 г. Вольтер писал о человеке, теперь он принимался за государя.

Такой прием имел для Вольтера одно не малое преимущество: он позволял ему, сосредоточив лучи своего исторического фонаря на государственной деятельности Петра, обойти или по крайней мере оставить в тени те темные пятна, которых с личности Петра не могла бы смыть никакая самая пристрастная и наиболее расположенная к царю рука. В данном случае это представляло еще и ту выгодную сторону, что совпадало с пожеланиями заказчика, которому, несомненно, было бы особенно приятно набросить покрывало на факты, ронявшие Петра, как человека, в глазах потомства. Будущую книгу следует поэтому озаглавить не «Жизнью», не «Историей Петра», а «Россией при Петре», иначе пришлось бы ничего не опускать, но сообщать также и факты отталкивающие, отвратительные: историк лишь понапрасну обесславит себя, не принеся чести и заказчику. «Россия» же даст право устранить все неприятные факты из частной жизни и выдвинуть лишь те, которые тесно связаны с великой деятельностью государя[253].

Но XVIII в., ища в истории поучений, предъявлял к ней еще другое требование: интересного, занимательного чтения. История, по мнению Вольтера, требует такого же искусства, как и трагедия: необходимо изложение, завязка, развязка событий; все лица в картине следует так расположить, чтобы главное действующее лицо оттенено было возможно лучше, чувствовалось бы его значение, причем читатель отнюдь не должен заметить, что это делается намеренно[254].

Поэтому Вольтер сильно опасался, что будущий труд его не выдержит сравнения с прежним, с «Историей Карла XII». Подвиги «необычайного сумасброда», подобно Дон Кихоту, боровшемуся с ветряными мельницами, уже сами по себе были привлекательны и представляли для читателя несравненно больше интереса, чем серьезные деяния, в которых отразился голос рассудка и соображения практической пользы[255]. Безумные выходки Карла, его героизм интересовали даже женщин, а приключения, подчас настолько неожиданные, что не всегда и на страницы романа осмелишься занести их, невольно пленяли воображение; между тем создание гражданского порядка, основание городов, установление законов, зарождение торговли, создание воинской дисциплины – явления, говорящие одному уму, и ими не так-то заохотишь читателя, привыкшего искать в книге преимущественно забаву и развлечение[256]. В одном был уверен Вольтер: его книга будет одинаково свободна как от сатиры, так и от лести, потому что со своей стороны он намеревался сделать все возможное, чтобы угодить в равной мере и императрице Елизавете, и читающей публике[257].

Приглашая Вольтера через Бестужева-Рюмина написать историю Петра, русское правительство поспешило выслать ему, через те же руки, несколько медалей, в разное время выбитых в память русского императора, на отдельные события его царствования. Медали были золотые, большой ценности; как материал исторический, особенно сравнительно с тем, какой надлежало положить в основу труда, существенного значения они, конечно, не имели, и потому посылка их носила характер подарка, своего рода предварительной уплаты по векселю. Так это и понял Вольтер, благодаря и вместе с тем отклоняя дальнейшую высылку[258].

Нужны не медали; нужен план Петербурга, географическая карта России, данные по истории открытия Камчатки, а главное, о чем просит Вольтер – дать ему возможность составить отчетливое представление о современном положении Русского государства, о том, что было содеяно великим царем[259]. Дух просвещения, господствующий ныне в Европе, представляет новые требования; многое из того, чего прежние историки едва лишь касались, в наше время приходится тщательно анализировать и изучать с большим вниманием. Теперь хотят знать, как постепенно росло население, регулярное войско; как развивалась торговля; как возникло и выросло морское дело; какие виды промышленности и искусств возникли в стране; что в культурной жизни данного народа является самобытным и что позаимствованным; ныне интересуются размерами государственных доходов, процентным отношением общественных классов: высшего к духовенству и монашеству, этих последних к классу земледельческому и т. д. Поскольку все это касается Франции, Англии, Германии, Испании, мы имеем сведения достаточно точные; иное дело Россия. Между тем нарисовать подобную картину было бы особенно желательно: во-первых, она заинтересовала бы своей новизной; кроме того, дала бы правильное представление о стране, устранила бы нынешние ложные о ней толки; наконец, такая картина значительно посодействовала бы прославлению Петра Великого, да и не его одного, но и самой императрицы-дочери, всего русского народа и правительства[260].

Искусившийся в жизни, хорошо знакомый с тайными пружинами, определявшими действия европейских дворов и правительств, Вольтер, сознательно и не боясь ошибиться, идет навстречу невысказанным пожеланиям русского двора, заявляя о своем намерении широко использовать данные, могущие «служить к прославлению» России, и заранее обещая начать свою книгу «очерком нынешнего цветущего состояния Российской империи», отметить привлекательные стороны Петербурга, рассказать о теперешнем войске, торговле, просвещении (des arts), вообще обо всем, что служит «к чести нынешнего правительства»[261].

Хотя подлаживаться и было в характере Вольтера, но в данном случае побуждения внешние не шли вразрез с убеждениями и счастливым образом совпадали с собственным его взглядом на творение Петра. Короче сказать: о кролике, о его качествах и достоинствах разногласия не существовало; если же Вольтер приготовил к нему соус, явно подслащенный, то на то ведь он и был Вольтер, чтобы или обсахарить, или наперчить в избытке.

Подбор материалов требовал, конечно, времени: приходилось собирать их, делать выборки, переводить на французский язык; но Вольтер не желал мешкать и решил, не дожидаясь петербургских источников, использовать данные, которыми располагал сам: печатные труды, главным образом сочинения Страленберга и Перри; неизданные «Записки генерала Лефорта», реляции иезуитов из Китая. Это дало ему возможность составить, через полгода, к августу 1757 г., «легкий набросок» (une légère esquisse) в 8 главах[262], охватывающий время от воцарения Михаила Романова до Нарвской битвы[263].

Чем дальше подвигался Вольтер в своей работе, тем, разумеется, настоятельнее чувствовал потребность в петербургских материалах. С печатной литературой он ознакомился полностью, но она его не удовлетворяла. Он искал данных об учреждении фабрик, об устройстве водных путей сообщений, о постройке крепостей, о деньгах, о судопроизводстве, о войске, но не нашел там об этом ни слова; и, едва