по-детски досадует на то, что при переправе войск через Двину ему удалось вскочить на неприятельский берег всего лишь четвертым, а не первым?…

А безумная отвага в Бендерах, когда он с ничтожной горстью людей, большей частью даже не солдат, а простых конюхов, поваров и разной челяди, далеко не привыкшей владеть оружием, выдерживает осаду, штурм и бомбардировку дома, борется против чуть не целой армии, вооруженной пушками, и отстаивает, весь обожженный, с опаленными ресницами, пылающее здание, комнату за комнатой, шаг за шагом? А осада Стральзунда, где геройских выходок было не меньше; где король бывал не раз на волосок от смерти, бросался на врагов, не справляясь о их числе; где неусыпно, днем и ночью, отстаивал грудью последний оплот свой в Германии и откуда, наконец, вынужден был уходить глухой ночью, в простой лодке, прокладывая себе, под неприятельскими выстрелами, путь сквозь замерзший рейд?

Разве все это не роман? Читая «Историю Карла XII», иногда кажется, будто развертываешь страницу из Понсон-де Террайля, и можно думать, что Дюма-отец, прежде чем создать своих «Мушкетеров» и бесшабашного д’Артаньяна, внимательно и с большой пользой для себя перечитал книгу Вольтера.

При всем том, смахивая на роман, «История Карла XII» все же не беллетристика. Это прекрасное литературное произведение на историческую тему – бо́льшего нельзя было и требовать от труда, который писался чуть не на другой день (9 лет спустя) после того, как закончился сам цикл описываемых событий. Живой образ, созданный Вольтером, сохранил и по сю пору основные черты свои не измененными. Позднейшие историки внесли новые подробности, устранили ошибки, глубже взглянули на дело, выяснили силы, определявшие ход событий; но к психологии человека прибавили немного сравнительно с тем, что было уже сказано. Изящество стиля, легкость языка сделали «Историю Карла XII» классической книгой во французской литературе; недаром во Франции ее можно и поныне встретить на школьной скамье.

Совсем не то «История России при Петре Великом». Язык, конечно, такой же; Вольтер и здесь остается тем же мастером слова; иные главы читаются с таким же удовольствием, но в самом построении нет прежней стройности и цельности, нет того стержня, вокруг которого группировались бы описываемые события и который объединял бы отдельные части. Вольтер пишет историю России, между тем из-под его пера, в действительности, выходит история Петра. На первый план выступают деяния царя, заслоняя творение. Правда, это «творение» он постоянно имеет в виду, постоянно, при всяком удобном случае напоминает вам, что Петр «насадил просвещение», что при нем «расцвели» искусства, промышленность; что он «создал» новое государство, новую нацию; но все такого рода указания остаются как-то сами по себе, точно приклеенные сбоку, органически с остальными не связанные. Ни «расцвета», ни «новой нации» вы не видите; приходится верить автору на слово. Автор же точно борется сам с собой: задача у него одна, а мысли, внимание сосредоточены на другом. Притом он так усиленно предупреждал нас, что станет писать историю преобразований, расскажет о новой России, что в первую минуту как-то не верится, видя, что этим преобразованиям посвящена сравнительно ничтожная часть книги, в сущности 4–5 главок. 20–25 страниц из общего числа 250 (по последнему изданию), и притом страниц наименее ярких, наименее живых. Лучшее в книге не «преобразования», а стрелецкий бунт, катастрофа на Пруте, заговор Герца, дело царевича Алексея, поход Персидский; и даже описание поездок царя за границу, военных операций, предшествовавших Полтаве, рассказ о женитьбе царевича и о браке царя с Екатериной – страницы значительно более слабые по сравнению с теми, все же гораздо выше его «Учреждений», «Торговли», «Законодательства», «Церковных преобразований». Можно в самом деле подумать, что автор не на шутку задумывался о будущем приеме его книги в салонах «женщин» и «парижанок» и сделал все от себя посильное, чтобы довести до минимума число «неинтересных» страниц.

Большим привеском к книге, и привеском тяжелым, являются две первых главы: описание России, какой она была в половине XVIII ст. Мы уже знаем, что, дав читателю представление о современной России, показав, чем она стала и на какой уровень цивилизации возвели ее реформы великого царя, Вольтер рассчитывал тем самым нагляднее уяснить ему всю значительность этих реформ[348]. Многое говорило в пользу такого приема; но выполнение оказалось ниже поставленной цели. Эти две первых главы едва ли не самый слабый отдел во всей книге. Приходилось дать географическое описание страны, отдельных ее областей, ознакомить с административным делением, с этнографическими особенностями населения, его классовым составом, с финансами, церковью, обычаями и т. п. С предметом Вольтер был совершенно незнаком; единственной точкой опоры могли служить ему данные, доставленные из Петербурга; но это был сырой материал, настоящие вороха бумаги, с цифровыми данными, полные имен и названий, дико звучащих для избалованного французского уха. К тому же задача, как ее ставил Вольтер, оказалась бы для него, как и для всякого иного в то время, все равно не осуществимой. Возможно было сделать добросовестную сводку присланного материала, но уяснить тот жизненный нерв, что́ связывал Россию времен императрицы Елизаветы с деятельностью Петра, причинную связь между ними – было не по плечу поколению, которое, в лице старших своих представителей, являлось еще живым свидетелем работ царственного реформатора. Разбираться же в ворохах только для того, чтобы дать полную и всестороннюю картину современной России, во-первых, не входило в задачу книги, а, главное, у Вольтера не было на то ни терпения, ни охоты. Автор, как мы видели выше (глава II), намечал себе очерк «нынешнего цветущего состояния Российской империи», рассказ «о теперешнем войске, о торговле, об искусствах, о том, что делает Петербург столь привлекательным для иностранцев», но не выполнил и половины программы; вместо цельной картины и выпуклых черт дал одну мозаику и поверхностный свод отрывочных фактов.

Самые размеры книги, по общему плану, не позволяли особенно раздвигать рамки этих двух глав – они и то заняли относительно не мало места (395–426)[349]; между тем говорить приходилось о многом, и Вольтер, если бы даже хотел, не мог, в данном случае, руководиться правилом «non multa, sed multum».

К тому же у автора оказались свои излюбленные темы, на которых он останавливается несоразмерно долго, в ущерб другим, хотя для характеристики именно Петровской России они не могли дать ничего. Полудикие, отдаленные и малоизвестные племена представляли, во времена Вольтера, большой интерес; этнография и не успевшая еще выделиться из нее антропология ставили тогда свои первые вехи. Вот почему в «Описании России» так много уделено места Сибири и населявшим ее народам. О Смоленской губернии сказано лишь то, чем