также скрывались от посторонних. Единственное замечание, которое он сделал в поздние годы, сводилось к тому, что Распутин был неотесанным мужиком, который вовсе не посещал дворец так часто, как люди думали. Гиббс ни разу не видел его, а Жильяр, постоянно живший при дворце, встретил его лишь однажды.

Как и следовало ожидать, когда Наследник вернулся, во дворце царила атмосфера уныния и дурных предчувствий, хотя Императрице было не привыкать скрывать свои чувства. После нескольких дней отдыха в обществе докторов, которые давали Алексею разные лекарства, ставили компрессы и примочки, он стал чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы участвовать в подготовке к Рождеству. Надо было посетить елки в разных местах Царского Села, раздать подарки и, разумеется, присутствовать на службе в церкви, которую посещали все члены

Царской семьи и приближенные. Узнав об убийстве Распутина, Государь поспешил домой, где оставался в продолжение всех праздников. Домашние его все это время держались бодро.

Но даже в праздники у мальчика время от времени распухали конечности, появлялась тошнота, и когда ему был предписан постельный режим, Гиббс начал читать Алексею «Приключения Робинзона Крузо» — книгу, которая ему очень нравилась и которую он часто просил перечитывать. Другой излюбленной книгой была «Копи Царя Соломона». Однако наступали моменты, когда он так страдал, что требовался морфий, и тогда Цесаревичу было ни до чего. После Рождества он не смог вернуться с отцом в Ставку.

Казалось, что обитателей дворца преследовали болезни и неудачи. В середине февраля Пьера Жильяра свалила испанка — недуг, скосивший немало людей во время Великой войны. Едва Царь уехал, как Алексей заболел корью — в то время это была еще одна опасная болезнь. Затем одна за другой, вернее, попарно, заразились Великие Княжны: сначала Татьяна и Ольга, затем Анастасия и Мария. У первых двух появилось воспаление среднего уха, у Марии развилось двустороннее воспаление легких, для Алексея большую опасность представлял кашель. Целыми днями все они лежали в затемненных комнатах, в то время как Государыня, и без того измученная работой в госпиталях и тревожной политической ситуацией, ходила взад и вперед среди семи своих больных подопечных (Анна Вырубова, ее приближенная, которая теперь жила во дворце, тоже заболела). Александра Феодоровна настаивала на том, чтобы самой ухаживать за больными, и Гиббсу, которого вызывали в любое время дня и ночи, предоставили апартаменты в Александровском дворце. Императрица писала супругу, что «Сиг» (так в семье называли учителя английского языка), когда поздно вечером его позвали почитать Алексею, пришел в домашнем халате. (Между собой члены Царской семьи называли Жильяра «Жиликом», хотя публично обращались к наставникам официально. Гиббс был для них Сиднеем Ивановичем, а Жильяр Петром Алексеевичем.)

ПРЕЖДЕ ЧЕМ 22 февраля 1917 года Царь вернулся в Ставку, его бомбардировали предупреждениями об угрозе народного мятежа. Предупреждения поступали не только от либеральных политиков, но и от аристократии, офицерского корпуса, от Великих Князей — членов Императорской Фамилии. Он отдавал себе отчет о ситуации в Петрограде и фактически продлил себе отпуск, чтобы разобраться в ней. Были разработаны планы, как пресечь насилие, если таковое произойдет.

Мы располагаем противоречивыми данными о причинах, по которым Император решил вернуться в Ставку. Родзянко, как он пишет об этом в своих мемуарах, узнал от князя Голицына, премьер-министра, что Царь намеревался 22 февраля встретиться с депутатами Думы, но передумал. Из других воспоминаний можно заключить, что он просто устал от напряженной обстановки в Петрограде и предпочел вновь оказаться в бодрящей атмосфере Ставки. София Буксгевден, фрейлина Императрицы, присутствовавшая при встрече Царя с супругой, когда тот вошел в ее сиреневый будуар с телеграммой в руках, приводит слова Императора: «Генерал Алексеев настаивает на том, чтобы я приехал. Не представляю себе, что могло произойти, чтобы сделать сейчас необходимым мое присутствие в Ставке. Придется поехать и выяснить самому. Я решил остаться там только неделю самое большее, поскольку мне надо находиться здесь».

Поездка в Ставку действительно подняла Государю настроение, поскольку на каждой остановке вдоль всего пути его встречали с воодушевлением. Всего за день-два до того, как разразилась буря, он сказал Могилевскому губернатору: ему известно, что обстановка тревожная, но «скоро, весной, начнется наступление, и я верю, Бог дарует нам победу, и тогда все изменится к лучшему».

Едва Император уехал в Ставку, как в Петрограде началась крупная стачка: женщины-работницы высыпали на улицы, отмечая Международный женский день. Предполагалось, что демонстрация будет мирной, однако число демонстрантов увеличивалось, к ним присоединялись другие женщины и мужчины; многие вышли из патронных фабрик, сагитированные особыми агентами, оплачиваемыми немцами с целью разжечь волнения. Некоторые говорили, будто бы они бастуют потому, что голодны и находятся в поисках пищи. Разумеется, к ним присоединились социалисты-революционеры, жаждущие разжечь из искры пламя. Хотя настроение толпы то и дело менялось, полиции и солдатам, патрулировавшим улицы, было приказано воздержаться от применения огнестрельного оружия. Однако вместо того, чтобы произвести успокоительный эффект, миролюбие властей поощрило демонстрантов к тому, чтобы нападать на полицейских и офицеров, грабить хлебные лавки и винные магазины, останавливать трамваи, вытаскивать из них пассажиров и заставлять присоединяться к ним.

Сообщения о волнениях настигли Николая в Ставке, однако донесения были противоречивыми. В своих письмах Императрица называла демонстрации хулиганским движением, которое затихнет, как только станет по- настоящему холодно. Она также сообщила о том, что дети серьезно больны. В официальных депешах была дана гораздо более полная картина беспорядков, в том числе нападений на городовых и повсеместных грабежей, но в них также сообщалось, будто бы ситуация находится под контролем, что было неправдой.

Число демонстрантов росло, они становились все более неуправляемыми, и 25 февраля Император направил генералу Хабалову [командующему войсками Петроградского военного округа] телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, не допустимые в тяжелое время войны против Германии и Австрии». Генерал собрал у себя командиров запасных батальонов и отдал им нужные распоряжения. Было приказано расклеить по всему городу афиши, запрещающие любые демонстрации и предупреждающие, что будет применена сила и что арестованные будут тотчас же мобилизованы в армию. Несмотря на это, на улицы хлынули толпы народа. Согласно приказам, войска открыли стрельбу; было много раненых и, самое малое, сорок убитых.

Порядок был восстановлен, толпы разогнаны, солдаты разошлись по казармам, и Хабалов доложил Императору, что в городе воцарилось спокойствие. Однако к этому спокойствию примешивалась тревога. Солдаты, сталкивавшиеся в эти несколько последних дней с народом, не желали вновь стрелять в него. Первым взбунтовался Лейб- гвардии Павловский полк, затем зараза стала быстро распространяться от одной части к другой и охватила весь