я у него мужика небеглого. Мужика этого отпустили, а посадской кабак три дня заперт стоял. Тридцать, слышь, рублев у откупщика из мошны и вон. А мне с той поры ихний ревизор во всяком кабаке по полуштофу в неделе велел отпускать без отказу. Так и знаю!..

Так объясняли себе мужики-соседи перемену в Артемье, так рассказывал и он сам о себе. Новые вести приносили немного хорошего. Артемий на все спросы говорил мало или совсем не отвечал; к соседям завертывал только за делом и не бражничал ни с кем из них и почти нигде, ограничиваясь исключительным правом получать от откупа выговоренное угощение. В избах у соседей являлся он только по должности со словесным извещением, и то не всегда входил в дверь, а удовлетворялся обыкновенно только тем, что стучал своей палкой в подоконницу. К стуку этому, всегда урывистому и громкому, давно уже применились бабы и, при первых ударах, умели отличить его от стука, напр., нищей братии, которая стучит своими падогами обыкновенно слегка и учащенно и немедленно затем вытягивает свой оклик, небогатый словами, но глубокий смыслом. Заколотит Артемий громко-громко, изо всей силы, задребезжит стекло, и взвоет в люльке разбуженный ребенок – бабы перемолвятся:

– Надо быть, опять горлодер Артемей, – чего надо?

– Дома ли большак-от?

– А на полатях спит. С мельницы вернулся, – умаялся, слышь.

– Буди его поскорее да гони к окну.

– Сказывай, чего надо, – перескажем ему когда очнется: вишь, недавно захрапел только… жаль!

Сотский в ответ на это еще немилосерднее застучал в подоконницу. Бабы опять разругали его промеж себя и опять окликнули через волоковое, всегда готовое к услуге окошко:

– Да ты бы в избу вошел, отдохнул бы, молока бы, что ли, похлебал.

– Некогда… у нас дела… мы на полатях не спим, нам некогда. Буди, слышь, а то окно разобью.

– Ну, вишь, ведь ты озорной какой, пошто окно-то бить станешь? Стекол-то здесь, чай, нетути – все из города возят, куплены ведь. Вошел бы…

Но сотский неумолим: он обстукивает оконницу со всех четырех сторон и заставляет-таки баб будить большака. Долго тот не слышит ничего, не может понять, наконец открывает глаза, щурится, опять закрывает и, повернувшись на другой бок, опять готовится заснуть. Но новый стук и сильная брань под окном и новые навязчивые толчки будильниц подымают его с полатей. Чешется, зевает, еле шевелит ногами, чмокает и опять зевает и потягивается, разбуженный не вовремя и не в добрый час. Подходит к столу, выпивает целый жбан кислого квасу, кряхтит, крутит головой и, только теперь приходя в сознание, с открытом воротом рубахи, садится к открытому окну слушать начальнические требования неугомонного сотского.

– Партия солдатиков пришла, – слышится голос сотского, – троих поставить некуда – слышь! В твою избу велели – слышь! Приварок давай – слышь. Завтра уйдут в поход. Принимай-ко, слышь!

– Давно ли, парень, ставил? Шел бы к Воробьихе: ей надо!

– Начальство на тебя указало – слышь!

– А ты-то чего забываешь очереди-то?

– Чего указываешь-то: делай что велят – слышь.

Сотский опять застучал в подоконницу.

– Бога ты не боишься. Если крест-от на тебе, что стучишь-то? Слышу ведь.

– Делай что велено. Не ругайся!

К ругательствам сотского присоединяются новые ругательства. Бабы в избе тоже сетуют и перебраниваются промеж себя.

– Шли бы вы-то, крещеные люди, не по сотскому указу, а по своему по разуму.

– Наш разум таков: куда указывают, туда и идем, – отвечают солдаты. – А нам не на улице же спать.

– И то дело, братцы! А то гляди, сотской-от ваш какой озорник, богоотлетчик. Ладно, идите!

Солдаты входят, бранят сотского и вскоре успевают по старому долгому навыку умирволить хозяев, всегда страдающих, по свойству русской природы, и всегда готовых умилиться духом, полюбить всякого сострадающего их горю, хотя и не всегда искренно, большею частию голословно.

Хозяева беззаветно и готовно напоят-накормят временных постояльцев всем, что найдется у них горячего и хорошего, всем, чего ни попросят солдаты, отпустят и с ними на дорогу и забудут вчерашнюю неприятность, хотя подчас и выговорят при случае и при встрече сотскому:

– Благуешь, брат Артюха, право слово, благуешь! На кого зол без пути, без причины, на том и ездишь, тому и кол ставишь, прости твою душеньку безгрешную Господь многомилостивый.

Молчит Артемий на эти покоры, не вздохнет, не оправдается и опять так же назойливо, часто и громко стучит своей палкой в подоконницу: надо ли выгнать вотчину на поправку выбоин на почтовой дороге перед проездом по губернии губернатора, архиерея, вельможи-ревизора из Петербурга, надо ли мирскую сходку собрать – всегда крикливую и не всегда толковую, надо ли подводы сбивать под рекрутов, под заболевших колодников или чего другого. Повелительно, сухо высказывает он начальственные требования.

– И словно сердцем-то своим окаменел сердечный?! – толкуют промеж себя мужики. – Ни он тебе расскажет: вот так-де надо, затем, мол, и оттого; ни он тебя лаской потешит, умирит. Все словно с дубу, будь ему слово это в покор, а не в почесть. Избаловался Артюха, совсем обозлился, словно на нем и не мужичья шкура, словно миру-то такого разбойника, такова мироеда и надо было. И вином ты его по-христиански не удовлетворишь, и ни на какую ласку не поддается. Ну-ко, братцы, дурь какую задумал, ну-ко на какой грех душу свою запропастил. Эко нерожено, эко некрещено дитятко!

– А что-то еще выдумал?

– Да выдумал-то он по десяти копеек со двора сбирать.

– За какие же за такие корысти? мало нешто и тех поборов, что есть? Эка, пора, нероженые и есть некрещеные дитятки!

– Становому-то, слышь, деньги понадобились: мало, вишь, у него их.

– Рассказывай-ко, рассказывай, слушаем!

– Значит: Святки на дворе, надо свечей много, водки тоже, потому как пляски плясать барышеньки да барыньки наши ряженые приедут – без угощения нельзя. На другой раз – пожалуй – не приедут. Ну вот он по самому по этому делу и позови Артюху-то (Лукьян сотской в кабаке рассказывал). Позвал Артюху-то: «Ты, говорит, мне придумай такое дело, чтобы у меня рублей десять на серебро было, потому как я тебе верю и знаю, что у тебя голова не брюква, а из золота кована, жемчугом низана». Ну вот она, жемчужная-то голова, от большой трезвости от своей и поразгадала, попридумала:

– Вишь, – говорит, – ваше благородие Иван Семеныч, не на всякой, слышь, избе доски с обозначением: кому и с чем на пожар бежать: с ведром ли, с лестницей ли, с лопатой али с кобылой. Вели оправить, а кто не может, пущай деньги дает.

Тот ему за эти слова в темя целование, на