себя самого, но большая часть из них, почти все болезни, происходят от злого духа; болезни его шалости, самого рук дело. Какие-нибудь поносы (понос, кашель, насморк) от поветрия, от простуд (да и то под большим сомнением), а стрелы, притчи, ветряной нос, даже нарывы, чирьи и другое многое – непременно от злого духа и злых людей: по наговору или сглаза, по ветру или по следу. Эти-то причины и должен разбирать достойный человек – знахарь. Настоящий колдун, колдун в собственном смысле, такие болезни умеет насылать, но он же знает, как замок отпирать. Отпирают замок и простые знающие люди. Оттого-то ни одна болезнь и не лечится без наговоров и ни один наговор без замка не бывает. Оттого-то нет более или менее живых околотков, где бы ни ходил слух о каком-нибудь колдуне, которые не всегда старики, но сплошь и рядом молодые люди и люди средних лет. В Великороссии только колдуны поубавились; но колдунов еще очень много.

Чем глуше место, темнее народ, чем погуще леса и подальше большие города и торговые центры, тем вернее встреча с колдуном. В настоящей глуши они, впрочем, и сами не затрудняются объявлять себя и хвастаться (в чем, однако, ради барышей и корыстей, их существенный и главный интерес личный). Взглянет в лицо да и скажет: «счастья у тебя нет, а коли злых дней не запомнишь, значит чужим счастьем живешь», а разговорится, то и начнет хвастать: «мужа с женой поссорить грех, для того что союз-от Богом благословенный, а поссорить парня с подругой не грех; то я и могу сделать, а как – про то не сказывается». Вот таким-то доточникам и на свадьбах первое место впереди, чтобы прочищать дорогу к венцу; таким и на пиру первое место, первая чарка и особый почет. Это – одиночки.

Колдуны водятся, по архангельским слухам, в Кореле (между корелами); по уральским заводским известиям, колдуны целыми деревнями живут в отдаленных и глухих местах Чердынского уезда (Пермской губ.), оттого и существует поверье и присловье, что чердаки-колдуны, чертовы знахари; там на Ивана Лествичника (30 марта), когда домовой бесится, и они, один раз только в году, замирают. Но там же, на Урале, те самые невинные коновалы, у которых и инструменты все на виду, коновалы, которые толпами выходят на восток (в Сибирь) из Кологривского уезда (Костр. губ.), делаются на время колдунами и слывут таковыми вовсе не по заслугам и без всякого права.

Не про этих промышленников, но про двух из настоящих и присяжных колдунов рассказ наш, основанный на недавней были, к сожалению окончившейся так неожиданно. Придумали на колдуна лекарство, но не из той аптеки взяли, вопреки указаниям и советам здравого смысла, а где слепой слепого водит.

* * *

Черным, полусгнившим и надломившимся в середине домишком глядит кабак Заверняйко в глаза всякому проезжему по тому дальнему и глухому проселку, где поставила кабак этот насущная потребность окрестного люда и личный произвол туземного откупа. Судьба поставила его, по обыкновению, на тычке – бойком месте; и хотя кругом прошли пустыри, да лес, да поля и ближайшие селения далеко ушли в сторону, тем не менее сюда забежит и соседний мужик, праздничным делом пропить накопившуюся за неделю бешеную копейку, и извозчик, везущий ближним путем купеческий товар, и ямщик туземной власти, осчастливленный милостивым снисхождением своего седока, выбежит оттуда, обтираясь рукавом, покрякивая и похлопывая себя рукавицами по бедрам, как и всегда.

В кабаке Заверняйко народная сходка. Бестолковый крик, покоры и перебранка мешаются с песнями, бойко и голосисто затянутыми, не вовремя и глухо кончаемыми. Громкий гул этот, вырываясь в отворенную дверь и открытые окна, возбуждают со стороны проходящих некоторые замечания:

– Путиловские землю разделили: мироедов поят…

– Больно уж распоясались-то. Ну да ведь и то, парень, молвить – удельные.

– Пущай гуляют: ихнее дело дворянское, как есть господа, а мироеды-то наши, народ теплый, на повадке… к бражничанью-то!

– Да уж это святое твое слово, чай ведь и Еремка тута!

– Где ему, ледащему, не свои полати: на всех перепутьях первая кочка, завсегда!..

– Зайдем, паря, взглянем!

– И то дело! Может, еще и попоштуют! Чай, уж все в загуле!

– С утра еще забрались, как, чай, не в загуле. Пойдем взглянем.

Перед глазами входивших – старые, давно знакомые виды, с которыми не расстаться русскому человеку вовек ни в одном из питейных; прямо – полки со стеклянной четвероугольной посудой различных величин и цветов и по ним печатные надписания. Стойка потертая, просаленная, напротив – мрачный и грубый целовальник в сторонке, недалеко от него парнишко-подносчик – пропащий навек человек; дверь сбоку, ведущая в квартиру целовальника; кругом лавки; на этот раз пропасть народу пьяного, и потому говорливого. Все в шапках, картузах или шляпах, все до единого заняты разговором. Только двое вошедших составляли исключение, но и то ненадолго: они были замечены тотчас же, как показал голос, вылетевший из середины толпившегося подле стойки народа:

– Первачки пришли, пропустите! Эй, ребята, полезай вперед, вы… соснинские!

– Пошто вперед? нам и здесь ладно!

– Подходи, ребята, к стойке: пей за путиловских. Путиловские целую полку откупили: станет на вас!

– Нету, не надо: пошто? мы ведь так зашли по себе; не надо, не просите!

– Пей, знай – не ваше дело; после сочтемся.

– Нет, да нельзя ли уволить, пошто пить? не надо!

– Помни, знай, да берись за свое, не то и без вас выпьем!

– Не просите лучше, не надо: благодарим покорно!

– Сказывай спасибо, когда выпьешь, а теперь знай пей за путиловских, дело-то мы их порешили. Любовное дело вышло, знай пей, не заставляй кланяться…

– Не так ли лучше полно? мы… по себе зашли. Ну да, знать, ладно; быть по-вашему: давай за путиловских выпьем.

И опять все смешалось и перепуталось в общем гуле и сумятице; только целовальнику, может быть, не всегда, впрочем, любознательному, да, наверное, двум соснинским мужикам могли броситься в глаза несколько мужиков, составляющих цель предпочтительного, общего потчеванья. Между ними один был веселее и бойчее других. Он то поиграет на балалайке, то врежет бойкое замечание в толпу мужиков и поворотит весь разговор в другую, желаемую им сторону, то подойдет к стойке и потребует новую свежую посудину на потребление, то взвоет песню, то опять идет к стойке. Глядит решительным хозяином-распорядителем настоящей попойки. Соснинские мужики подошли к нему и заговорили:

– Что, брат Еремушко, как?

– Что как?

– Ты… тово, здеся?

– А то нет, что ли, не видишь?

– Что дело-то, порешил, значит?

– Какое дело?

– А путиловское-то?

– Ну?

– То-то порешил, мол?