И опять все смеются, хотя далеко и не тем искренним, честным и простодушным смехом.

Через несколько времени наш сотский рассказывал уже вот что:

– В одном, братцы, на его благородье хитро потрафлять: сердится часто. А уж сердится он на которого на бурмистра, с тем ты человеком и на улице не смей разговоров разговаривать, и в избу к нему не входи. Эдак-то вон намедни соснинской досадил, что ли, нашему-то, и поймай меня у себя на селе: «Зайди, говорит, Артюша, ко мне: угощенье-де хорошее будет да и поговорить, мол, надо». Отчего, думаю, не зайти к куму, коли зазыв он тебе такой ласковый сказывал? «Спасибо, мол, на почестях на твоих». И зашел. Выпили. Груздей поставил. Гуся, пирогов поели. Полтинник давал на дорогу – отказался. Барским сказывал – взял. Пошел это домой, шапочку на ухо, песенки запел: весело мне таково на ту пору было. Прохожий человек как-то встренулся, – шапку ему снять велел: сотский, мол, идет, почтение давай-де и всякое уважение! Шутил, значит. Да с веселого-то ума своего пройди в становую квартиру: со становенками, мол, поиграю! Дух, мол, такой веселый нашел: заодно уж; все же и напредки, мол, пригодится ласка эта. Зашел. Сказали самому, что пришел-де Артемей-от. Вышел он ко мне в сердцах, подбоченился. Плохо – думаю – дело: знаю, мол, я ухватку твою. Я молчу; он и начал:

– Где, говорит, это ты шуры-то разводишь? Подруги, говорит, сутки ищут тебя, не найдут. Что, говорит, не жаль тебе образа-то своего, не купленной, что ли? Знаешь манеру мою: люблю чистить.

«Как, мол, не знать порядка твоего, чего другого?» – думаю себе.

– Сказывай: где налимонился?

– А так, мол, и так… – Все и поведал. Так он и досказать мне слов моих не дал: так и заревел… Я оправился, стряхнул волосья и ни слова не говорю противу этого. Потому как уж не в первый раз, и знаю: отвечать станешь, опять заревет. Такой уж обычай имеет. Стал он опять сказывать:

– Вот, говорит, владыка на попов выезжает: подводы ему сбивать надо. Двенадцать лошадей под него, шесть под певчую братию, тройку протодиакону, шесть архимандриту, шесть-де под рязницу, три под исправника, три под меня и под все другое.

Где соберешь? а пора летняя, рабочая, все лошадки в поле, работают…

– Загуляевской, мол, вотчине черед, ваше благородие: знаю, мол! – И угодил, думаю, сказом этим. Так нет, вишь: опять зарычал еще пуще…

– Ты, говорит, рассуждать не смей, когда начальство говорит. А ступай-де в Соснинскую вотчину, да там и сбивай, а загуляевского бурмистра ко мне пришли. Да так, слышь, и сделай по-моему.

Послал я загуляевского, да и к соснинскому-то зашел. Старое угощение помню и сказываю: «Становой, мол, противу тебя сердце имеет, не в черед вотчину выгонять велел, да я до времени-де не стану: шел бы ты к нему да поклонился».

Он так и сделал. Так становой-от его и на глаза к себе не пустил, а велел позвать меня да и спрашивает:

– Ты, говорит, зачем опять своим умом жить стал и рассуждение имеешь?

Молчу.

– Не надо, – говорит, – не надо.

И говорит-то это мирно таково! и ничего не делает.

Молчу.

– Ступай, – говорит, – на кухню; обожди.

Пошел я, по его по приказу, куда велел. Сижу я там долго, ничего это такова худова не думаю. Вижу, кучер его Гаранька приволок из сарая розог, да и положил в воду. Посмотрел на меня, усмехается, да и опрашивает:

– Знаешь, – говорит, – к чему это все клонит?

– Как, мол, не знать, Гарасим Стефеич?

– Смекай, – говорит, – про тебя ведь все это. Так-де приказано, и за сотскими послали-де на село.

У меня так и захватило сердечушко-то мое, защемило его, и в глазах помутилось. Вспомнил, как это в мальчиках было это дело: и еще того горше от думы от этой стало! Сижу, сам себя не ведая; на розги на те, что мокли, и не взглядывал. И пошли мне тут разные такие мысли: и про мужичоночка-то про того про сердобольного вспомнил, и барского холуя… Разных я тут вспомнил: как один молитвы вслух зачитал, как другой удрал было из сарая-то. Вспомнил бабушкину молитву, что читать наказывала, коли сердится на тебя кто! Помяни, мол, Господи, царя Давида и всю кротость его. Что коли-де припомнишь ее, отойдет человек тот. Так и решил.

Пришли на тот час и наши сотские: Василий да Микита. Взглянули на розги, спрашивают:

– Али-де стегать кого хотят?

У меня опять ухватило сердечушко-то поперек. Смолчал.

– Не тебя ли-де, Артюха? – они-то. Смолчал.

– За что, – говорят, – какая такая провинность вышла? Али-де пьян был да подрался с кем? Красть-де ты не крадешь, кабаков не бьешь и господам грубостей не говоришь никаких.

Проняли.

– Сам, мол, говорю, братцы, не знаю за что.

Ребята головушками покачали, тронули пуще. Сказываю все как было. Молчат оба и опять головушками покачали. Хотел было я им тут просьбу свою сказать, чтобы полегче накладывали, – да удержался. Совесть не поднялась. Сидим опять и молчим все. У меня опять сердечушко-то мое нет-нет да и обдаст всего его варом. Пытку я тут выдержал, братцы, такую, что никому не дай, Господи! И за тем было… уж порядочно-таки было. Сердечушко так и опустилось все на ту пору – на самое, надо быть, на донушко. Оправился это я – сердце в злобе большой, сокрушения накопилось много. Поднес становой рюмочку-другую; ласково потрепал, сказывал много хорошего – простил я ему, забыл злобу. И с той поры и я к нему, и он ко мне, как будто и разладу никакого не было – друзьями стали. И правлю я ему, братцы, должность, как следует: боюсь уж.

И действительно, что было у Артемья на словах, в мирских беседах, то было и на деле – в мирских собраниях. Разведет ли где православный народ базар, ярмарку и, по обычаю, подопьет и зашумит в ночи, пропивая без оглядки, без сожаления трудовой грош, не всегда лишний и всегда честный, – сотский мирит пьяных. Велит ему становой запереть в сарай вышедших из возможных границ буйства и пропойства – Артемий прежде приложит руку, потешит себя и потом уже поспешит буквально исполнить приказание. Понадобится ли сбить народ на мирскую сходку для толков о подушном, о дорогах – Артемий действует спешно и послушно, не забывая ни значка своего, ни кулаков, на которые уполномочил его становой пристав своею властию, своим правом и приказом.

И спросят его, бывало:

– Что блажишь, Артюха? Смирной такой прежде был, а теперь словно белены объелся.