дело не стало: понравилось молодцу ходить один на один, и бьет он на то, чтобы дойти тридцатого, а там, говорят, сколько ни ходи – ни один уж медведь не уйдет и не тронет.

Сотский

В квартиру станового пристава между многими просителями и другими мужичками, имеющими до него дело, или, как говорят они, касательство, пришел один, приземистый, коренастый, в синем праздничном армяке и в личных сапогах, от которых сильно отшибало дегтем. Опросивши по очереди каждого, становой и к нему обратился с обычным вопросом:

– А тебе что надо?

– Да так как теперича, значит… дело мирское, мир выходит…

Проситель при этом дергал урывисто плечами, переступал с ноги на ногу, разводил руками – видимо, не приготовился и тяготился ответом. Становой понял это по-своему:

– Что же, обидел тебя мир?

– Это бы, к примеру, ничего: мир вправе обидеть человека, потому как всякой там свое слово имеет, и я…

– Ты, пожалуйста, без рассуждений: говори прямо!

Становой, видимо, начал досадовать и выходить из терпения.

– Вот потому-то я и пришел к твоему благородию, что так как у нас сходка вечор была и сегодня слитки были по этому по самому по делу…

– Это я вижу; не серди же меня, приступай! Вас много – я один: толковать с вами мне некогда – всех и всего не переговоришь.

– А вот я сказываю тебе, что я, к примеру, в сотские приговорен. Положили, выходит, сходить к тебе: что-де скажешь?

При последних словах становой поспешил осмотреть нового сотского с головы до ног раз, другой и третий.

– Ты такой коренастый – драться, стало быть, любишь?

– Пошто драться, кто это любит: драться по мне – надо бы тебе так говорить – дело худое…

– Я тебя, дурака, рассуждать об этом не просил. Рассуждать у меня никогда не смей. Не на то ты сотским выбран, чтобы рассуждать. Твое дело исполнять, что я рассужу. Ты и думать об этом не смей.

– Ладно, слышу. Сказывай-ко, сказывай дальше. Я ведь темной, не знаю… Поучи!

– Если не любишь драться, так по крайней мере умеешь?

– Ну, этого как не уметь, этому уж известно сызмальства учишься…

– Водку пьешь?

– Да тебе как велишь сказывать, бранить-то не станешь?

– Говори прямо, как попу на духу.

– Водку пью ли, спрашиваешь? Занимаюсь.

– А запоем?

– Загулами больше, и то когда денег много, жена…

– Об этом ты и думать не смей. Выпить ты немного можешь, хоть каждый день, потому что водка и храбрости, и силы придает. Это я по себе знаю. На полштоф разрешаю!

– Это… Покорнейше благодарим, ваше благородье, так и знать будем. Сказывай-ко: еще что надо?

– Палку надо иметь, держать ее всегда при себе, но действовать ею отнюдь не смей.

– Это знаем, что-де именины без пирога, то сотский без батога. Пойду вот от тебя к дому: вырежу. Еще что надо?

– Значок нашей на груди подле левого плеча; на базарах будь, в кабаках будут драки – разнимай; вызнай всех мужиков… Ну, ступай! принеси дров на кухню ко мне! Марш!

Становой при последних словах повернул сотского и толкнул в двери. Сотский обернулся и счел за благо поклониться.

Таким образом утверждение кончилось. Умершего (и почти всегда умершего) сотского сменил новый, которому тоже износу не будет, как говорят обыкновенно в этих случаях люди присяжные, коротко знакомые с делом.

– Ну что, как ты, Артемий, со своим со становым: привыкаешь ли? – спрашивали его вскоре потом добрые соседи и ближние благоприятели.

– Ничего, жить можно! – отвечает им новый сотский, почесываясь и весело улыбаясь.

– Чай, бранится, поди, да и часто?

– Бранится больно часто!.. Да это что… Горяч уж очень.

– А за што больше ругает: за твою вину, а ли свою на тебе вымещает?

– Да всяко. Ину пору сутки-трои прибираешь в уме, за что он побранил, никак не придумаешь. Так уж и сказываешь себе: стало быть, так, мол, надо; на то, мол, начальник – становой.

И слушатели, и рассказчик весело хохочут.

– Ну а как, охотно ли привыкаешь-то?

– Известно, была бы воля – охота будет. По хозяйству-то по его правлю должность. Угождаю: довольны все! Одно, братцы, уж оченно-больно тяжело!

– Грамоте, что ли, учит?

– Этого не надо – говорит. С неграмотным-де в нашем ремесле легче справляться. А вот уж оченно тяжело, как он тебе стегать виноватого которого велит, тут… и отказаться – так впору.

– Нешто уж тебе привелось?

– Кого стегали-то? – спрашивали мужики.

– Не из наших. Тут уж больно тяжело с непривычки-то было. Мужичоночко этот – слышь – оброк доносил к управителю. Принес. Высчитали, дали сдачи, рад, значит: в кабак зашел. Выпил и крепко-накрепко. В ночевку попросился. Отказали: «Нет-де, слышь, знаем мы таких, что коли-де в ночевку попросился, пить затем много станешь, – облопаешься. Ступай-де туда, откуда пришел». Ну и не выдержал он тут: пьяное-то, выходит, зелье силу свою возымело как следует; ругаться стал, его унимать – он за бороду того, да другого, да третьего. Полено ухватил; резнул за стойку – с двух полок посуду как языком слизнул. Тут, известно, платить бы надо. Стали в карманах шарить, а у него и всего-то там заблудящий полтинник. Исколотили его порядком; к нам привели. Поверенный – слышь, к барину ездил, жаловался. Он у нас сидел над погребом три дня. На четвертой и сошел барский приказ: дать-де ему с солью – и вывели. Мне велели розог принести. Принес. Раздевать велели, – стал. Да как глянул я ему в лицо-то, а лицо-то такое болезное, словно бы его к смерти приговорили… слеза проступает – и Господи! – Так меня всего и продернуло дрожью! Опустил я руки и кушачишка не успел распутать. А он стоит и не двигается. Мне спустили откуда-то – я опомнился, распутал кушак и армяк снял и в лицо не глядел: боялся. Только бы мне дальше… как взвоет сердобольной-от человек этот да как закричит: «Батюшки, говорит, не троньте! лучше, говорит, мне всю бороду, всю голову по волоску вытреплите, не замайте вы тела-то моего: отец ведь я, свои ребятенки про то узнают, вся вотчина!!» Как услышал я это самое – махнул что было мочи-то обеими руками от самых от плеч от своих да и отошел в сторону. Становой на меня. «Нет, говорю, не стану, не обижайте меня!» Получил я за то опять раз-другой… С той поры я и пришел в послушание.

– Смекаешь – мол, теперь-то?

– Да что станешь делать, коли на то призван? Своя-то спина одним ведь рублем