– Знобит, дядя Кузьма! к ночи вишь…

– Ну да ладно – поставь поди: и мы шорконем по-ихнему. Ставь ступай косушку на первую пору!

Парень, видимо, рад был разрешению: и он, и черная борода дяди Кузьмы виднелись уже у стойки. Последний между тем разговаривал с целовальником.

– Что больно сердит ноне, Кузя? – спрашивал целовальник.

– Всегда ведь такой, как от матери вышел, – сухо и отрывисто отвечал тот.

– Чей это молодяк-от с тобой?

– Дальной.

– А чей такой?

– Нездешной.

– Сердит ты, Кузя, право слово, сердит, не видал тебя эким, а и давно мы дружбу ведем.

– Всегда такой, всегда такой: и вчера и завтра! – так же неприветливо и неохотно отвечал дядя Кузя; но целовальник стоял на своем:

– Не учить ли парня-то думаешь, али просто погадать он к тебе пришел?

Но дядя Кузьма был уже опять на старом месте и опять молча созерцал играющую перед ним картину до той поры, пока целовальник не положил ей конец повелительным криком:

– Будет благовать-то, ребята: надо и честь знать; запираюсь, спать ложусь.

– Дай последнюю споем!

– Будет: наслушался! допевай на поле – там привольнее.

– Давай еще выпьем на тебя!

– Нету вина у меня: час не показаной!

– Экой ты какой лешой: ходить к тебе не станем.

– Не пугай – придешь.

– Идем, братцы: наплюем ему, рыжему черту, в бороду. Забирай ребят-то, кто из вас пободрее!

Вскоре вся ватага вывалила вон. Дядя Кузьма и его приспешник, видимо, ожили: первый стоял уже у стойки и, засучивая рукава и покрякивая, говорил целовальнику:

– Вот теперь и мы с тобой поведем разговоры: давай-ко покрепнее-то которой да вспень его, мошенника, пусти искру…

Явился штоф и три стакана. Выпили. Целовальник начал первым:

– Смекнул ведь я даве-то: чужой, мол, народ есть, оттого, мол, и дядя Кузя сердитой такой.

– Ну, как тебе не смекнуть? плут ведь ты, недаром рыжой-от со сковороды соскочил.

– Что, мол, парня-то на выучку, что ли, взял? – спрашивал целовальник вкрадчивым, льстиво-добродушным голосом.

– Тебе, дядя Калистрат, что бабе: все сказывай, до всего охоч. Задорен больно!

– Уж и ты лихой черт, что глухая старуха, все про себя да на себя.

– Гадает! – отрывисто ответил дядя Кузьма и указал бородой на приспешника.

– Аль зазнобило? – спрашивал Калистрат.

Парень молчал.

– Его знобит только с холоду, а то этого, чтобы от девок там… не бывает, не такой! – ответил за парня дядя Кузьма.

Сам молодец только ухмыльнулся и почесал затылок.

– Что это не видать тебя, Кузя, – с неделю никак не бывал у меня? – спрашивал целовальник.

– Наше дело известное: все со своим ремеслом. В Митюхино, поля звали опахивать, ходил.

– А что у них неладного-то?

– Скотина, вишь, падала; пришли да и взмолились. Поучи – говорят – нету-де таких-то, чтобы указали, как надо. Три рубля на серебро выговорил – показал на девок. И уж девки же там, паря, что репа! Вырезали, слышь, этой бороной полосы вершка на два вглубь, что лошади! Ядрень-девки такие, что не привидывал.

– Ну, да тебе, цыгану-то, и на руку.

Слушатели засмеялись, и даже на сухом каменном лице самого дяди Кузьмы прыгнула улыбка, выказавшаяся легонькой дрожью губ и левого глаза.

– Будет, Калистрат, ты нас не держи, нам пора!

– Постой: поговори, посмеши!

– Вдругорядь приду, а теперь не до смеху, нечего и распоясываться по-пустому. Спозаранку ничего не ел, да, знать, и до утра так-то. Ты нам водки с собой отпусти; утре занесем посудину-то, да ведерко дай, да кочергу…

– Ну, Кузя, что ни говори, а парня учить ведешь.

– Не будь ты Калистрат, сказал бы я тебе такое слово, чтобы ты у меня до утра не прочихался. До завтра, небось, не хватило б тебя подождать-то. Экой народ! Давай кочергу-то, да золы, да соли!

– Не сердись: будет по-твоему.

– Сказано: смалкивай, невестка, – сарафан куплю; ну и цыц, пострел, коли кашу съел.

– Идем, Матюха, Калистрат не переслушает всего-то, на него хоть намордник накидывай: по неделям, разиня рот, охочий слушать…

С тем и вышли.

Черная осенняя ночь, не возмущенная ни одним порывом ветра, ни одним людским криком или говором, – была уже на дворе. Еще чернее ее стоял вдали лес без просвету; без звука, словно творилась в нем великая тайна и выжидалось оттуда страшное чудо.

Смело шел по его направлению дядя Кузьма, робко плелся за ним его приспешник-парень. Прошли поляну, прошли перелесок, не проронив ни единого слова. Вступили в лес; дядя Кузьма начал первый таким сиплым голосом, как будто не выходил он из кабака несколько суток и не спал он эти сутки в бешеном загуле:

– Помнишь ли зачуранья, как я тебе даве сказывал?

– Помню, дядюшка! – отвечал Матюха таким робким голосом, как будто смолоду били его и забили в нем всякое смелое, самобытное слово.

– Сказывай! – резко выговорил дядя Кузьма.

Парень молчал.

– Сказывай про китов, на которых земля держится; сказывай поскорее: скоро, гляди, кочетье взвопят.

– Это не страшно: отпустил душу – скажу. На тех китах земля стоит, – начал Матюха более смелым, хотя еще и дрожащим голосом, – один кит потронется – земля всколыхнется, а все-то вместе – в тартарары пойдем; один помрет – все туда ж пойдем.

– Что китов держит?

– Огненная река.

– Что реку держит?

– Дуб железный.

– Куда солнце на ночь уходит?

– В златотканые чертоги на востоке; там стоит Буян-остров и живет в нем змия Македоница, всем змиям старшая, на зеленой осоке сидит птица, всем птицам старшая, и ворон, всем воронам старший брат, и стоят там реки-кладези студеные…

– Сказывай дальше про Афонскую гору!..

– На горе Афонской дуб стоит ни наг, ни одет, а под дубом тем живут семь старцев, семь ставцов, ни скованных, ни связанных. И приходит один старец, и приносит семь муриев черных, и велит их взять и колоть. И клюет тех муриев птица Гагана. И лежит там бел-горюч камень Алатырь, и излизывают тот камень лютые змии весь и ядовиты летом и через всю зиму оттого сыты бывают.

– Ладно, побратиме! обернись назад, снимай крест, да и клади под пяту в лапоть и – не оборачивайся.

– Теперь, Кузьма Семеныч, что хошь сделаю все по-твоему, по велению мне-ко што: не ругались бы над тобой опосля, а то все сделаю, – говорил Матюха задыхающимся голосом и как будто сквозь слезы.

– Лишнего говорить не надо. Становись и сказывай: «отдаю себя в руки дьяволам», – перебил его дядя Кузьма.

Матюха сделал все, как указал ему тот: выворотил рубаху наизнанку, левый лапоть надел на правую ногу и обратно; два раза перевернулся через голову, опять сказал после всего старое