Я потер заросший щетиной подбородок и взглянул на свое отражение в зарешеченном стекле. От бессонницы глаза слезились. Под ними набухли коричневые мешки. Волосы на макушке топорщились, как у нерадивого первоклассника из «Ералаша». Потом посмотрел на Шматченко. Несмотря на землистый цвет лица, он выглядел заметно свежее меня, был гладко выбрит, говорил ровно. Из нас двоих на тот момент больничная пижама больше подходила мне.

– Это лишь кажется невозможным, – усмехнулся Шматченко. – Оглянитесь. Вокруг происходят и намного более странные вещи. Вчера после ужина по Первому каналу показывали бабку с новорожденным внуком от сына, который больше десяти лет гниет в земле. А у вашей жены всего лишь подозрение на замершую беременность. Какой у нее срок? Двадцать пять – тридцать недель? То, что сейчас живет внутри нее, это не совсем ребенок. Плод в этом возрасте – это еще не полноценный организм. Понимаете? Отчасти это по-прежнему комок растущей живой материи. Как опухоль. Хоть мне и не нравится это сравнение, но более подходящего слова я не нахожу. И в этом его сила. Потому что так же, как опухоль, он живуч.

Я вспомнил его последний приступ. Пену у рта, вывернутые в суставах руки, яростное выражение лица и сотни ругательств и проклятий. Даже не верилось, что сидящий передо мной спокойный старик и тот буйный параноик – это один человек.

По столу побежала муха, и я прихлопнул ее ладонью. Наружу вылезли белые липкие яички – такие же противные, как и рассуждения пациента о беременности моей жены.

– Ей назначили дату операции, – сказал я. – Понимаете, что это значит?

– Да. Я немного разбираюсь в таких вопросах. И намерение врача прервать беременность означает лишь его бессилие. Ничего больше. На самом деле остановка сердца плода – это еще не конец. Граница между жизнью и смертью у нерожденного ребенка сильно размыта. Как у высыхающего дерева. Даже если сердце ребенка останавливается, остается еще сердце матери. И некоторое время оно работает за двоих. А это значит, что у вас есть еще немного времени на то, чтобы перезапустить его. Для этого потребуется маленькое чудо, на которое я вполне способен. Что-то вроде этого.

Он сунул палец себе в рот, густо обслюнявил его и коснулся им раздавленной на столе мухи. Муха полетела. Да, я десятки раз видел, как раздавленные мухи продолжают ползать, волоча за собой шлейф внутренностей. Но никогда ранее и ни разу после того случая я не видел, чтобы они летали.

– Вы хороший человек, Игорь Андреевич, – сказал Шматченко. – Много сделали для меня. Я хотел бы отблагодарить вас. И я могу вам помочь. Дело только за вами».

«Запись 12 от 2.10.2017 г.

Шматченко видел мое отчаянное желание спасти ребенка и жену и все же не был до конца уверен, что я приму его бредовое предложение. В те дни он облизывал губы чаще обычного, и я замечал, как дрожали его пальцы при рукопожатии. Да, помнится, тогда я боролся с излишне официальными отношениями между врачом и пациентом и строил доверительные отношения, начиная с приветствия. Легкий мандраж старика я списывал на недавно перенесенный психологический срыв. Но так проявлялось нетерпение. Вопрос «вы согласны, доктор?» вертелся у него на языке, но он боялся задать его. Он был личинкой могучего монстра на пороге превращения. А я был тем человеком, от которого зависело, переступит ли он этот порог.

Я много думал о раздавленной и ожившей мухе. Я вспомнил о побежденном раке двенадцатиперстной кишки. О напутственных словах врача-репродуктолога после подтверждения беременности. Видел страдания жены. И все же не решался принять помощь Шматченко. Принять такую помощь означало выпустить его из больницы. Он не говорил об этом прямо, но это следовало из его слов. Да, приступы агрессии случались с ним все реже. Последний был сравнительно недавно, и ремиссия набирала ход. Но. Он был явно опасен для окружающих. И выпустить больного, нарушив решение суда, означало положить конец моей работе в диспансере. Работе, к которой я шел много лет и которой дорожил.

Нет, я не пытаюсь переложить вину на кого-то еще. Это было мое решение. Но окончательно к безумному поступку меня склонил не Шматченко, а Марина».

«Запись 13 от 2.10.2017 г.

Что-то сегодня я засиделся. Уже второй час ночи, я все еще не в кровати, а завтра на работу. Еще минут двадцать и надо идти.

Хотел написать: «Однажды ночью я проснулся…» и вспомнил, что где-то это уже было. Да. Все повторяется. Но на этот раз меня разбудил не крик, а свет. Спал я плохо и проснулся практически моментально. Свет резал глаза. Я хотел прикрыть глаза ладонью и вдруг порезался обо что-то, находящееся прямо у меня перед лицом. Боль помогла сбросить остатки сна.

Я прищурился. Сквозь ресницы я увидел Марину. Она сидела на краю кровати передо мной. Левая рука обхватывала огромный живот, выступавший под мятой ночнушкой. Правая сжимала кухонный нож. Неделей раньше я наточил его до состояния бритвы, после того как пропылесосил, помыл полы и протер лампочки в люстрах. Сюрприз для вернувшейся из больницы жены, поблекший на фоне сюрприза от врача УЗИ-диагностики.

Кончик ножа дрожал в двадцати сантиметрах от моей шеи. Ее поза выглядела неуклюжей и от этого еще более зловещей. На опухшем от плача бледном лице глаза выделялись двумя крупными черными точками.

Я боялся пошевелиться, и моя порезанная ладонь так и застыла в воздухе. Кровь капала на простынь и тут же расплывалась крупными пятнами. Я смотрел то на простынь, то на Марину, и это чередование обладало каким-то гипнотическим парализующим действием.

Месяцем раньше, когда я обнаружил жену на полу в ванной, страх был не меньше, но чувствовал я себя совсем иначе. Тогда мозг лихорадочно работал в поисках выхода. Теперь же я оцепенел из-за явной безысходности ситуации. Острый блестящий кончик ножа находился прямо у меня перед глазами на уровне шеи. Попытаться схватить ее за руку или перекатиться в сторону было бессмысленно. Это только бы ускорило развязку.

Ее губы зашевелились. И сквозь пульс, барабанивший в ушах, я стал различать отдельные звуки. Звуки слагались в слова.

– Он мертв, Игорь. Я знаю, что он мертв.

Что-то я слышал, что-то считывал с губ.

– Вытащи его из меня. Если бы я могла, я бы сама сделала это.

Вдруг до меня дошло. Она не собиралась меня убивать. Дрожащими липкими пальцами я отодвинул нож от лица. Сел рядом с ней и обнял ее за плечи. Забрал нож. Марина была мягкой и податливой, как восковая кукла.

Это был предел. Вместо того чтобы обратиться за помощью ко мне, она могла попытаться сама ВЫТАЩИТЬ ЕГО. И в следующий раз она так и поступит. А следующий раз может случиться через неделю, может завтра, а может быть, прямо сейчас.

– Поверь мне, мы все исправим, – сказал я. – Мы точно сможем это сделать.

На несколько секунд я замолчал и задумался над тем, как далеко нас может завести эта иллюзия. Разумеется, моего воображения не хватило. Я и близко не мог представить ни цену, которую придется заплатить сумасшедшему знахарю, ни конечный результат этой кошмарной попытки обмануть смерть. Возможно, именно тот момент и следует считать началом истории. А все, о чем я писал раньше, – лишь вступление. Та ночь была точкой невозврата. Дальше все покатилось само собой.