– Заминки в учебе – это нормально, – сказал Игорь. – В психологии это называют «плато».

– Наше плато разрослось до размеров пустыни Гоби. Сереже давно нужен новый учитель.

– Надеюсь, ты ей об этом не сказала? – спросил Игорь

– Нет. Но скажу, если вдруг речь зайдет об этом. И не вздумай ей звонить. Каникулы так каникулы.

Игорь не стал спорить. Пусть философы занимаются поисками истины, а для него первостепенная задача на сегодня – не накрутить себе нервы. Сейчас без лишних слов он доест, поднимется к себе в кабинет, откроет тетрадь и выплеснет на лист очередную порцию воспоминаний.

В кабинете Игорь заперся намного раньше обычного, несмотря на долгие сборы. Сначала он забыл дневник в машине, как с утра в ней же забыл сына. Потом еще долго искал ручку, которая оказалась не на столе, как обычно, а в среднем ящике.

– Что бы вы посоветовали для укрепления памяти, коллега? – спросил он у портрета Фрейда, наконец устроившись в кресле. – Да, я не против кое-что позабыть, но забывается, к сожалению, совсем не то, что нужно.

Он хотел продолжить монолог, но замолк, вдруг подумав о том, как это выглядит со стороны. Собственная шутка немного напугала, показавшись очередным симптомом, и он поторопился перейти к делу. Голова была паровым котлом, который распирали воспоминания, а авторучка – клапаном для сброса давления.

«Запись 9 от 1.10. 2017 г.

Я не согласен с афоризмом Льва Толстого, касающегося счастливых и несчастных семей. Может быть, сто пятьдесят лет назад мир был устроен по-другому, но, по моим наблюдениям, несчастных семей вообще не бывает. Оказавшись в горе, семья умирает и превращается в группу знакомых людей, запертых в едином пространстве.

Когда я подъехал к «Океану», Марина лежала на лавочке, подложив под голову пакет с вещами. Рядом с лавкой валялись йогурты, пустые судочки, нижнее белье и бумажки с результатами анализов. Прохожие аккуратно переступали через разбросанные по тротуару вещи, искоса поглядывая на их хозяйку. Я подошел к лавке и сел рядом.

– Знаешь, что я сделала, как только вышла из больницы? – увидев меня, спросила она. – Выбросила свой талисман в мусорный бак. Он не помогает. Ничего не помогает.

Я хотел сказать, что все наладится, но вспомнил про нулевую вероятность повторной беременности и промолчал.

Марина прорыдала всю ночь. А я на кухне до утра читал ее выписки. По результатам обследований вырисовывалась мрачная картина. Сердцебиение не прослушивалось. Гемоглобина было мало. Лейкоциты превышали норму втрое. Плод отставал в развитии не меньше чем на пару недель. Я перепроверил себя. Просмотрел два десятка профессиональных сайтов акушеров-гинекологов. Предположения подтвердились. Но все же был один пункт, вселяющий надежду. Вопросительный знак в конце строчки «Заключение врача». Жирный. Твердый. Взвешенный. За него я и зацепился».

«Запись 10 от 1.10.2017 г.

«Черви будут есть нашего малыша…» Этой фразой Марина встретила меня вечером следующего дня. Она достала из кармана халата снимок УЗИ (тот самый, о котором говорила по телефону) и поцеловала его. За два дня картинка превратилась в серый мятый клочок бумаги, на котором невозможно было ничего разглядеть. Для нее это не имело никакого значения. Бумажка стала символом, мрачным фетишем взамен выброшенной полоски экспресс-теста.

– Черви будут есть нашего малыша… – повторила она, вслушиваясь в звучание слов, и даже, казалось, наслаждаясь страшным смыслом сказанного. – Если мы не спасем его.

Для того чтобы правильно оценить ее состояние, диплом медицинского вуза был ни к чему. Мне следовало либо срочно положить ее в стационар, либо взять отгулы и поработать с ней амбулаторно. Я не сделал ни того ни другого. Почему? Отчасти потому, что сам находился на грани срыва, отчасти потому, что струсил. Побоялся реакции коллег на госпитализацию жены и постеснялся просить отгулы у начальства. Это была первая ошибка в длинной череде неверных роковых решений.

– Утром я ходила в консультацию, – сказала Марина. – Врач сказала, что жив плод или мертв в настоящее время, не имеет никакого значения, потому что в итоге он все равно будет мертв. С такими анализами по-другому не бывает. И посоветовала готовиться к прерыванию беременности. Потом мне позвонила мама и сказала, что это испытание. Что мы должны справиться с ним. Должны решить эту задачу. Понимаешь?

Теща всегда отличалась особым влиянием на Марину. И в тот период оно было сильным как никогда. Уверен, что она вселила в Марину надежду не из жалости, а потому, что сама верила в возможность чудесного исцеления. Известие о беременности она восприняла как результат путешествия к мощам святой Ксении и, услышав мрачную новость о выкидыше, приготовилась стать свидетелем еще одного чуда.

– Даже если сердцебиение малыша не прослушивается – это еще ничего не значит, – сказала Марина. – Может быть, оно бьется тихо-тихо. И никто этого не слышит. Даже аппарат. Понимаешь, о чем я? Да, наш малыш слаб. Возможно, даже болен. Но не мертв. Никакого прерывания. Мы должны придумать, как помочь ему. И как можно скорее.

Тогда я прекрасно понимал, что сам нахожусь под гнетом трагических обстоятельств. Что этот знак вопроса в конце диагноза втемяшился мне в голову неспроста. Что мне, как и жене, как и теще, до боли хочется верить, что не все потеряно. Понимал, что наши надежды противоречат здравому смыслу. Но я не видел связи между выкидышем и своим самым сложным пациентом. Не чувствовал, как Место тянет меня к себе. Хотя уже шел к нему.

Весь вечер жена смеялась, плакала и целовала снимок. Ее губы почернели от краски. И она стала похожа на упыря: взъерошенные волосы, блестящие провалившиеся глаза и черные губы. В каком-то смысле она им и стала. Горе убило ее. И она – живой мертвец – высасывала теперь из меня жизненную силу, склоняя к своей вере, заставляя стать на колени перед иконостасом, на котором стоял снимок мертвого первенца».

«Запись 11 от 1.10.2017 г.

Я не удивился, когда Шматченко предложил мне вытащить с того света нерожденного сына. Он слышал мой телефонный разговор с женой. Его больное воображение генерировало абсурдные и мрачные фантазии с производительностью атомного реактора. Он мнил себя знахарем-целителем. Но я удивился самому себе, когда вдруг поддержал этот нелепый и болезненный для меня разговор.

– И как вы собираетесь это сделать? – спросил я.

– Дам ей лекарство.

– Рецептура препарата, насколько я понимаю, оригинальная?

Шматченко криво улыбнулся.

– Вы шутите, потому что боитесь. Потому что не понимаете. Не верите. Все мои пациенты без исключения прошли через поликлиники и больницы, прежде чем попасть ко мне. Я помог не всем, но многим. И, разумеется, я брал лекарства не в аптеках.