– В общем, так, – подытожил Перов, глянув на часы. – Я записываю Прохорова, а там сами разбирайтесь.

Игорь вышел в коридор следом за Перовым. Пузырек «Элавила» в кармане опустел еще вечера, а кавардак в голове все разрастался. До аптеки было пять минут ходьбы. Можно взять таблетку у медсестры, но лишние разговоры ни к чему.

Сзади его окликнул Шпак:

– Андреевич, ты обиделся, что ли? Конечно, я подежурю.

Игорь остановился и повернулся лицом к Алексею. Отличный парень и хороший врач. Но сейчас не время для объяснений.

– Да я понял, Леш. Просто задумался о своем. – Игорь подошел и похлопал коллегу по плечу.

Или время? Самый подходящий момент для откровенного разговора.

Кто знает, насколько субъективна его теперешняя самооценка? Возможно, вместо успокоительного следует пропить курс тяжелых нейролептиков. Шпак, несмотря на молодость, отличный специалист. Он точно сможет помочь. И он не станет трепаться, даже если диагноз окажется за рамками будничных расстройств. Да, на некоторое время придется забыть о работе. Может быть, даже на долгое время. Может быть, даже навсегда. Но отказ от лечения – это дальнейшее погружение в болезнь. Это же очевидно.

«И все же я не могу это сделать», – оборвал себя Игорь. Мысль о признании вдруг показалась тяжелой и постыдной. Как будто не своей. Как будто теперь вместо Игоря думал совсем другой человек. Или даже не человек, а кто-то, у кого на Игоря были свои планы.

«Запись 8 от 1.10.2017 г.

Я вдруг понял, что собираюсь писать о том, что случилось здесь, на этом самом месте, четырнадцать лет назад. Здесь был шестой кабинет. Площадью он был меньше примерно на треть. Где-то в две тысячи восьмом сломали перегородку между кабинетом и процедурной, и ординаторскую перенесли сюда.

Я разговаривал с Шматченко. Накануне у него случился приступ. Тяжелый, как в день нашего знакомства. С полным преображением и слуховым бредом. Успокоить его удалось дополнительной пригоршней соли, которую по моей просьбе Миша принес из столовой. Я искал возможные причины этого срыва, не находил их и готов был списать его состояние на сезонное обострение. До конца осмотра оставалось несколько минут, когда зазвонил телефон. Это была Марина.

– Зая, привет. Я заканчиваю. Можешь чуть-чуть подождать? Я перезвоню…

– Нет. Не могу.

– Что-то срочное?

– Да, Игорь. Очень срочное. – Ее голос был резким и высоким. На грани плача. – Наш ребенок мертв. Это достаточно важно для того, чтобы ты выделил мне минуту?

Помню, как я встал со стула и отошел от стола. Кровь ударила в голову. Она точно сказала «мертв»? Я не знал, как переспросить.

– Что случилось?

– Мне сделали контрольное УЗИ и выписали. Сохранение закончилось, потому что больше нечего сохранять.

– Так сказала врач?

– Нет. Она сказала, что ситуация крайне тяжелая и надо быть готовым ко всему. Но я прочла заключение.

Шматченко сидел на стуле напротив и внимательно рассматривал линолеум под ногами, чуть развернув голову ко мне ухом. Линия его рта мелко гнулась вслед за разговором, невольным слушателем которого он стал. На словах Марины «наш ребенок мертв» правая бровь поднялась заметно выше левой. Я приоткрыл дверь, чтобы выйти в коридор, но там стоял такой гвалт, что я поторопился закрыть ее обратно.

– Марина, послушай, пожалуйста, успокойся. Давай разберем все по порядку.

– Здесь не с чем разбираться. Это конец, Игорь. Понимаешь? Конец. Сердцебиение исчезло. В карточке врач написала три Б под вопросом. Знаешь, что это такое?

Как я ни прижимал телефон к уху, до Шматченко долетало каждое ее слово. Да. Я знал, что цифра три – это на самом деле буква «З», и знал, что эта аббревиатура означает. Я вспомнил тот вечер, когда она выскочила из ванны с криком: «Их две, слышишь, их две!» Победа над бесплодием оказалась фикцией. Злой рок отступил на шаг назад только для того, чтобы посильнее размахнуться, ударить и сбить с ног.

– Три Б означают бесплодие, безнадежность и бездетность, – продолжала она. – А еще они означают смерть. Хоть смерть и начинается с другой буквы. С понедельника он не пошевелился ни разу. Это конец. Они выдали мне снимок УЗИ. Так сказать, посмертную фотографию. Только куда мне прикажешь ее наклеить? У нас не будет даже могилы. Они выбросят его на мусорку в одном пакете с вырезанными опухолями и грязными бинтами. Господи! Почему это происходит со мной?

Она срывалась в истерику. Я и сам был на грани. Пытался успокоить ее и успокоиться сам. Я сказал ей, что, скорее всего, это ошибка – поломка аппарата или дефект датчика. Что если бы врачи были уверены в диагнозе, они не поставили бы в заключении вопросительный знак. Она не спорила и не соглашалась. Не слышала. Не хотела слышать.

– Они назначили искусственные роды на двадцать шестое. А как мне прожить эти две недели – они не сказали. Ты не знаешь, Игорь? Должен знать. Ты врач.

С четвертой попытки мне удалось выяснить, где она находится. Я представил, как она стоит посреди тротуара в городском парке. Левой рукой, на которой висят пакеты с грязными вещами, обхватывает живот с мертвым ребенком, а правой сжимает трубку и локтем размазывает по лицу сопли и слезы. Обстановка разговора показалась мне ужасней его содержания.

– Марина, сядь на лавку около «Океана». Я через пять минут подъеду. Просто сядь и дождись меня. Пять минут.

Я сбросил вызов и посмотрел на часы. Без четверти двенадцать.

– Плохие новости? – спросил из-за спины Шматченко.

Мне показалось, что он злорадствует, хотя на самом деле ни в его словах, ни в интонации не было и намека на злой умысел. Захотелось со всего маха дать ему в морду, невзирая на врачебную этику и его беспомощное связанное состояние.

– Не ваше дело, – ответил я.

На следующий день мне было немного неловко за грубый ответ. Но именно немного. Страх и разочарование заняли слишком много места, для того чтобы в полной мере чувствовать что-то еще».

– Вот ежики зеленые! – сказала Оля, когда стало ясно, что сегодня они не зайдут в булочную.

У входных дверей Лизу ждал отец.

– Да ладно. Завтра сходим, – ответила Лиза. – Тебя подвезти?

Оля отказалась. Единственная машина, в которую ей разрешали залезать, стояла во дворе ее дома. Может быть и неплохо, что она отказалась. Лиза еще вчера собиралась поговорить с отцом.

На первом же перекрестке машина резко затормозила, и портфель упал на пол. Лиза ткнулась лбом в подголовник переднего сиденья.

– Ай. Больно же.

– Извини. Стал не в тот ряд, – сказал папа.

Он резко вывернул руль и под гул клаксонов перестроился влево.