Америка, если она желает играть мировую роль, должна решиться на кровавые подвиги, обеспечивающие народу славу, ибо только на войне нация может приобрести ту энергию, которая необходима в борьбе за существование; если же народ будет жить в мире и покое, то ему придется подчиниться другим народам, которые еще не утратили мужественного стремления к авантюрам.

В общем до начала мировой войны воинственность проявлялась в литературе не особенно часто, но она существовала в скрытом состоянии, о чем неопровержимо свидетельствует вспышка, происшедшая после объявления последней войны. Бернгарди имел только смелость открыто провозгласить то, что тысячи других думали, но не решались высказать.

Голоса в пользу мира

Эпоха, лежащая между почти неизвестной нам доисторической и, к сожалению, слишком хорошо известной современно-архаической воинственностью, была периодом возникновения культуры. После того как разделение труда создало различные профессии, стали понимать, что «крестьянин» сможет лучше обработать свою землю, если он будет только земледельцем, предоставляя другим «заниматься войной». Но постепенно в равноправности этих профессий произошел сдвиг. Носившие оружие захватили власть, сделались господами. Своей властью они часто злоупотребляли; поэтому воины и хлеборобы стали вскоре врагами. Противоположность интересов обоих сословий и определила отношение мирного гражданина к войне.

Эту эпоху, обнимающую весь известный нам исторический период, можно разделить на время до и после нашей эры. Правда, до возникновения христианства война не пользовалась глубокими симпатиями, но на нее все же смотрели как на естественную необходимость, и только со времени провозглашения принципа всеобщей любви к ближнему началась сознательная война против войны.

Старейший эпос древнего мира, Илиада, воспевает, правда, войну и наивно восхищается подвигами героев, но мы не найдем ни одного места, где Гомер помянул бы добрым словом войну как таковую; во вступлении к эпосу он говорит о том, что война причинила эллинам много горя и, погубив множество героев, отдала их на съедение псам. Вообще Гомер связывает войну только с такими эпитетами, которые выражают его глубокое отвращение к ней; он называет ее кровавым палачом, которому совершенно безразлично, кого рубить. В пятой песне он говорит о том, что сам царь богов Зевс низверг бы войну в еще более глубокую пропасть, чем восставших против него титанов, если бы бог войны Арей не был его сыном. Это напоминает нам наше время, когда властители народов не могут отказаться от войны по династическим соображениям.

Но и взятая в целом, эта эпопея войны не представляется воинственной в современном значении этого слова. Правда, она воспевает успешное окончание войны; но меж строк она твердит о том, что война будет постепенно изжита. Уже цель Троянской войны выявляет перспективы будущего; эта война разгорелась из-за того, что было нарушено древнее человеческое право, право гостеприимства (соответствующее понятию всемирного гражданства), что и требовало возмездия (ср. Кант «О вечном мире»). И кто же вел эту войну?

Раздираемая постоянными распрями Эллада, объединившаяся ради этой цели. Это — идея, которая Гомеру казалась едва ли не мечтой далекого будущего. Эллины собрались против Трои со всех концов на тысячах кораблей; все маленькие области Лаконии, Аргоса и Мессении соединились для общей цели; воины стекались со всех островов, с Родоса и Крита и из греческих колоний. Для Гомера это был весь мир, и он описывает такую войну, которую мы до сего дня еще не видывали и которую мы себе представляем в отдаленном будущем как единственно возможную форму ее: войну федерации народов, осуществляющую карательную власть над мятежником, нарушившим международное право.

Затем, хотя Гомер в начале своего эпоса воспевает гнев Ахилла, гнев постепенно уступает место миролюбивому настроению, последние песни Одиссеи призывают к забвению братоубийственной войны, к возрождению взаимной любви и через нее к благополучию и вечному миру. Однако еще нечто большее сделал он, этот «вечный Гомер»: он не только воспел далекое будущее, но и набросал программу осуществления этого будущего.

От Гомера до сего дня человечество прошло ряд ступеней, члены первобытной семьи считали себя братьями; затем объединились граждане одного и того же города, а города образовали отдельные государства; ныне мы видим уже союзы государств, а завтра объединенное в один международный союз человечество будет считать всякую войну «гражданской» и зачинщика ее, как этого желал Гомер, объявит вне закона, откажет ему навсегда в помощи и защите.

Вот в чем смысл старейшего эпоса, посвященного войне. Отец истории Геродот описывал тоже, собственно говоря, только войны; но он их ненавидел, «ибо никто, — полагал он, — не лишен рассудка настолько, чтобы предпочесть войну миру, так как во время мира дети хоронят отцов, а во время войны — отцы своих детей». Он не мог постичь смысла такого порядка вещей и потому поясняет: «Вероятно, каким-то демонам угодно, чтобы возникали войны».

Подобно отцам поэзии и истории размышлял и отец философии Сократ, который однажды сказал, как передает Диоген Лаэртский, следующее: «Надо философствовать до тех пор, пока полководцы не превратятся в погонщиков ослов». Тот, кто хочет узнать, как смотрел на войну отец комедии Аристофан, пусть прочтет его прекрасное произведение «Ахарняне»; он будет им восторгаться, даже не будучи пацифистом.

Итак, мы видим, что все те, кто считается провозвестниками нашей культуры, высказывали одинаковые суждения о войне, и эти суждения сделались общим достоянием народов. Никому не приходила в голову мысль считать войну чем-то хорошим. Всем она представлялась бичом человечества. Даже у воинственных римлян мы не находим ни одного гимна войне, а Гораций, который жалуется в своей оде, посвященной Меценату, на ничтожные радости жизни, упоминая в их числе войну, называет ее «ненавистной».

Такое же отношение к войне наблюдалось и в течение следующих столетий. О воинственности Средних веков большинство имеет совершенно ложное представление. Ничего хорошего не могли говорить о войне в те времена, когда Европа стонала, раздираемая религиозными войнами. С другой стороны, постепенно увеличивавшееся общение народов создавало и поддерживало убеждение, что война между правовыми государствами не только ужасна, но и нелепа и бесцельна. Так, например, средневековый мыслитель Эразм Роттердамский считал войну «безумной», а его современник Мартин Лютер называл пушки «проклятыми машинами и творением дьявола».

В XVII веке Гуго Гроций написал свое знаменитое сочинение «О праве войны и мира», в котором впервые была высказана мысль об ограничении войны и которое долгое время служило как бы кодексом международного права. Монтескье утверждал, что войны его времени оказывают на торговлю и на культуру более пагубное влияние, чем войны древности. Гольбах говорил, что война не щадит победителя и что даже самая счастливая война все-таки является несчастьем. Великие скептики XVII–XVIII столетий расчистили путь будущим исследователям,