доказав, что по этому вопросу не существует твердо установленных положений, и что о войнах следует судить сообразно условиям времени.

С какой резкостью клеймили тогда безнравственность и варварство войны показывают следующие примеры. Надо при этом заметить, что большинству писателей того времени и в голову не приходила мысль, что осуждение войны требует серьезного обоснования. Так, например, Лейбниц писал по поводу войны за испанское наследство: «Философия совершенно не заинтересована в войне». Спиноза говорил, что до военных столкновений ему нет никакого дела; пусть солдат умирает за свое воображаемое счастье; он же, Спиноза, может жить только ради истинного.

Все эти мыслители держались в стороне от войн и думали, что в связи с развитием культуры войны исчезнут сами собой; если же в своих сочинениях они упоминали о войне, то ограничивались несколькими осуждающими ее словами. Так, например, Юм сравнивает воюющие нации с двумя пьяницами, затеявшими драку в посудной лавке. «Помимо необходимости залечить полученные ими синяки, — говорит он, — им придется еще оплатить счет за разбитую посуду».

Паскаль указывал на то, что «воровство, кровосмешение, детоубийство и отцеубийство — все это когда-то считалось доблестью, но только не война… потому что не может быть ничего смешнее того, чтобы человеку было дозволено убить меня только потому, что он живет по ту сторону реки, и что его князь имеет претензии к моему, хотя я не имею никакой претензии к его князю».

Вольтер замечает по этому поводу, что «смешно» — здесь неподходящее выражение; надо было бы сказать «отвратительное безумие». Этот друг Фридриха Великого утверждал, что «все войны предпринимались с целью грабежа», а в другом месте говорит, что «первый король был ловким вором». Ту же самую мысль высказывает Шопенгауэр: «Первоисточником всех войн является воровской инстинкт». Даже «смеющийся философ» К.М. Вебер (1840) впадает в серьезный тон, когда заводит речь о войне; он считает ее бичом человечества, безумным антихристом; от него произошли и деспотизм, и феодальное право, и через него свободные люди стали рабами. Клопшток писал: «Война — это адский смех человечества; у охраняющего ад пса Цербера три пасти, а у войны тысячи». Высшим принципом Французской революции он считал «отказ от завоеваний» и уговаривал герцога Брауншвейгского, когда Европа готовилась напасть на Французскую республику, не брать на себя командования армией.

Можно было бы заполнить тысячи страниц подобными изречениями, и они все-таки не были бы исчерпаны. Однако нельзя обойти молчанием блестящих представителей германского гуманизма — Гердера, Канта и Гете. Последний часто цитируется в настоящей книге. Поэтому я не стану здесь останавливаться на нем. Гердер говорит в своих «Письмах о гуманизме»: «Благие стремления человечества едва ли могут преуспевать в государстве до тех пор, пока над ним развевается знамя завоевательных поползновений и носители их одеты в мундиры высших сановников страны». — «Все благородные люди должны были бы распространять эту идею, а отцы и матери внушать ее своим детям, дабы ужасное слово „война“, которое повторяется столь легкомысленно, стало людям не только ненавистно, но и произносилось с таким же трепетом, как пляска св. Витта, чума, голод, мор и землетрясение».

Кант пишет: «Мы цивилизованы до крайности в отношении общественного этикета и всяких правил приличия. Но для того, чтобы мы могли считаться морализованными, нам недостает еще многого. Ибо… пока государства все свои силы тратят на эгоистические стремления к насильственному расширению своих границ и таким образом беспрерывно задерживают внутреннее развитие мысли, до тех пор ничего хорошего от них ждать не приходится».

Войну ненавидели не одни только миролюбивые писатели и ученые, но и военные и, что всего замечательнее, даже всемогущие полководцы. Многие из тех, «подвиги» которых запечатлены на страницах истории как деяния кровавых злодеев и опустошителей стран, на старости лет раскаялись в своем прошлом.

В этом отношении можно сослаться как на пример «образованного солдата» новейшего времени на Сирано де Бержерака, самого задорного из писателей всех времен, убившего на дуэли более дюжины соперников. Этот воинственный «рыцарь Гаскони», столь ярко изображенный в поэме Ростана, несмотря на весь свой задор и пыл, презирал войну, утверждая, что «все живое создано для общения, и только человек нарушает его». «Если каждая из воюющих сторон считает себя правой, то почему же они не обращаются к третейскому суду?» — восклицает он. В другом месте он говорит, что «поражение на войне столь же мало позорно, как проигрыш в кости», а победу на научном поприще он считал более существенной, чем победу на поле сражения. Сирано был проникнут мыслью, что война — недостойная человеческого рода форма борьбы; будучи безусловно храбрым человеком, он отрицал войну, усматривая в ней признак человеческой трусости.

Начиная с Сирано и кончая полковником Морицем фон Эгиди, который имел мужество сказать в 1890 г, что «с христианством война несовместима», мы можем перечислить целый ряд таких лиц, которые пришли к такому же выводу на полях битвы.

Не следует забывать, что самый рьяный и самый гениальный враг войны, Лев Толстой, был в молодости гвардейским офицером, равно как и другой русский миролюбец князь Петр Кропоткин. Гарибальди, который всегда был готов сражаться, сказал, однако, что задача Европы — сделать войну невозможной.

Поскольку нам могут возразить, что так рассуждают только незначительные военные авторитеты, проверим это на крупных и обратимся к героям сражений при Лейтене и Аустерлице. Фридрих Великий мыслил отнюдь не иначе, называя войну «чудовищем, медным лбом, алчущим разорения и крови», а в другом месте «грустно-дикой любовницей хаоса (L'ode de la guerre)».

В одном из своих писем к Вольтеру он иронизирует над самим собой: «Неужели вы думаете, что удовольствие — вести такую жизнь, видеть вокруг себя умирающих людей и самому посылать людей на смерть? Может ли вообще государь, который одевает своих солдат в синие мундиры и шляпы с белыми шнурами и заставляет их затем по команде поворачиваться направо и налево, отправить их в поход и не получить за это клички предводителя негодяев, которые только из-за нужды становятся палачами и занимаются почтенным ремеслом разбойников с большой дороги?

Философам следовало бы послать миссионеров, чтобы последние своей проповедью незаметно избавили страны от больших армий, толкающих их в пропасть, и чтобы, таким образом, со временем некому было воевать. Ни один государь, ни один народ не будут тогда одержимы страстью к завоеваниям, влекущей за собой пагубные последствия. Я очень сожалею, что мой возраст лишает меня надежды увидеть хотя бы проблески этого Чудесного дня. Меня и моих современников будут жалеть за то, что мы жили в мрачную эпоху, лишь