– Нет, – повторила Сандугаш, стоя перед ним в своей ослепительной, уязвимой наготе. – Федя, если сегодня ты захочешь игр вместо того, чтобы остановить этого мерзавца, я уйду от тебя. Такой ты мне не нужен!

– Так уходи. Только красоту свою ты мне оставишь, – спокойно ответил ей Федор.

И молниеносно вскинул кулак, обрушив его в лицо Сандугаш.

А потом он ее бил, бил, бил, бил…

Пока не ворвалась Лола, которая неясно как узнала, что тут происходит, и не побоялась восстать против самого Птичкина, известного своей жестокостью и мстительностью.

6.

Говорить Сандугаш не могла. У нее была сломана челюсть.

Лола протянула ей айфон, и Сандугаш смогла набрать текст:

«Птичкин убьет тебя».

– Нет, – ответила Лола. – Теперь уже вряд ли. Он мне деньги предлагал в награду за то, что я хорошо тебя защищаю. Я не взяла. Шесть дней прошло… Он не из тех, кто месть маринует. Он бы меня уже убил.

«Как папа узнал?»

– Я ему позвонила. В больницу я с тобой поехала, но тебя сразу забрали. Тогда я вернулась в дом. Птичкин там был, но как неживой. Позволил мне собрать вещи для тебя. А заодно я твой телефончик прихватила. Чтобы твоим позвонить.

«Он давно тут?»

– Пять суток. Не ел, не спал, возле тебя сидел, и то поет что-то, то бормочет, в бубен звенел… Медсестры его выгнать хотели, но он так взглянул – они перепугались. А потом он одной сказал, что у нее в легком опухоль, пока крошечная и можно оперировать и жизнь спасти, но тянуть нельзя. Она проверила – и правда. А другой сказал, что если она поменяется сменами и ночь дома проведет, то у них с мужем будет секс и она забеременеет, а она давно так ребенка хотела… А врачу сказал, что у него два микроинсульта было, а третий будет настоящий, если врач не начнет высыпаться и не перестанет так много мяса жрать. Врач на него посмотрел как на шизика, а потом МРТ все же сделал, и правда: два микроинсульта. Да и откуда твой отец мог знать, сколько врач мяса жрет? В общем, теперь его уважают и боятся все.

«Он где?»

– Спит в свободной палате. Тебе полегчало. Ты совсем была плоха, а тут вдруг лучше и лучше, лучше и лучше, и я уговорила его пойти поспать, пока я с тобой посижу. Он поверил, что я никого к тебе не подпущу.

«Федор?»

– Не навещал. Цветов не посылал. На коленях у дверей палаты не стоит. Вообще признаков жизни не проявлял. Но платит за твою больницу он.

Сандугаш хотела еще спросить, насколько сильно Птичкин ее изуродовал, но открылась дверь и вошел отец.

– Через три дня домой летим. Я билеты заказал.

Лола вскинулась, но отец остановил ее, выставив перед собой ладонь.

– Не тревожься. К тому времени она своими ногами ходить будет. Но исцелит ее только лес. И только воды Байгала помогут ей раскрыть то, что до сих пор было в ней как в запертой шкатулке… А когда этот чуть не убил ее – шкатулка приоткрылась. И больше не могу я Сандугаш держать в стороне от моих знаний. Придется учить. Быть ей шаманкой.

Сандугаш смотрела на отца, оцепенев.

Она видела его – человеком немолодым, усталым, в теплом спортивном костюме, со свежевыбритым лицом, с порезом от бритвы на щеке, с мыльной пеной на ухе.

И вместе с тем – она видела его гигантом, подпирающим потолок, сутулым, покрытым жесткой кабаньей шерстью, она видела клыки, торчащие у него изо рта, и она видела посреди ладони его простертой руки словно бы огненный водоворот…

Отец усмехнулся. Он понял, что Сандугаш видит его таким, каков он есть.

Он подошел к кровати и положил руку ей на грудь, поверх повязок.

И будто нежный жар июньского солнца хлынул ей в сердце, побежал с кровью по сосудам, наполнил все тело.

Сандугаш заснула.

Она проспала двое суток, напугав врачей, но сколько ни укладывали ее под разные аппараты – все показывали норму. Нормальный здоровый сон. А повреждения стремительно заживали. Кости срастались. Так, словно время ускорилось, пока Сандугаш выбыла из этого мира в свой сон.

Сандугаш спала и не видела Байгал, свинцово плещущие воды, лес, птичку-соловья, перелетающую с ветки на ветку и увлекающую ее куда-то в чащу… Сандугаш во сне шла за соловьем и знала, что в чаще ее ждет самое прекрасное, что только возможно в жизни. Она не знала – что. Но была уверена: оно там. Надо только прийти.

7.

После двухсуточного сна с нее сняли повязки. И она попросила зеркало. Медсестра вздохнула:

– Ты только не переживай сильно. Сейчас хирурги-косметологи чудеса делают. Все вернут, еще лучше будешь.

Сандугаш подняла зеркало к лицу.

Нет, она не закричала, не зарыдала, не упала в обморок, хотя видела наполовину обритую голову со змеящимся шрамом, расплющенный нос, рассеченную и зашитую бровь и самое страшное – ее губы словно взорвались изнутри, она даже понять не могла, как можно такое сотворить с человеческим ртом всего лишь ударами ботинок, выглядело это так, словно плоть расплавил ожог… Она не закричала и не зарыдала только потому, что видела в зеркале и другое свое лицо. И это лицо было намного прекраснее того, которое было у нее до избиения. Прекраснее лица, которое тиражировали глянцевые журналы. Это лицо светилось, от этого лица не хотелось отводить взгляд, хотелось любоваться и любоваться им, и Сандугаш сидела, впившись взглядом в зеркало, пока обеспокоенная медсестра не забрала зеркало из ее руки.

– Укольчик успокоительный не хочешь? Сразу все станет по барабану…

– Нет, – улыбнулась Сандугаш. – Все хорошо.

– Да уж, хорошо. Лучше не бывает, – буркнула медсестра.

Она не могла видеть тайную красоту Сандугаш. Она видела только явное.

То, что внешней красоты у Сандугаш больше не было.

8.

Еще сутки ушли на окончательные обследования. А потом Лола отвезла Сандугаш, закрывающую лицо шарфом, и Бату Номгоновича в аэропорт. И восемь огромных чемоданов, которые она лично собрала.

– Я не хочу ничего забирать из Москвы, – прошептала Сандугаш.

– Мне их посреди зала отлета бросить? – фыркнула Лола – Тут все твое. Хочешь – дома раздай, хочешь – сожги. Но в его доме вещи, которая касалась твоего тела, не осталось. Я не позволила. Даже самых маленьких трусиков не оставила ему.

– Я не хотела ничего брать от него!

– А я не хотела ничего оставлять!

– Прекрати, Сандугаш, – вдруг сказал отец. – Она права. Незачем одежду оставлять в доме врага.

Лоле отчаянно хотелось лететь с ними. С Сандугаш.

Но Бата Номгонович сказал:

– Нет. Там не до тебя будет. Не до чужих. Потом, если захотите, повидаетесь.

И Лола осталась в Москве. С завязанным на левом запястье плетенным из кабаньей жесткой кожи шнурком, с которого свисала костяная фигурка собаки. Этот амулет подарил ей Бата Номгонович.