Сандугаш знала, что сама она влюблена в Федора. Странной, неправильной, извращенной любовью, но все же – влюблена. Нет, это была не такая ослепляющая, лишающая способности мыслить любовь, какую она испытывала к Косте. Нет, это было что-то другое. Смесь нежности, благодарности, любопытства и страха, и вожделения, потому что секс с Федором приносил ей такое наслаждение, которого она не могла себе и вообразить.

Но прежде всего, конечно, благодарность.

За «приз зрительских симпатий», который, как она узнала только через месяц после конкурса, был инициативой Федора и был им же уплачен.

За то, как серьезно он относился к ее снам, в которых Сандугаш видела преступников глазами их жертв, – и Птичкин, по тем немногим данным, которые Сандугаш успевала заметить во сне, почти всегда находил преступников. И делал так, чтобы они больше никому не могли навредить.

Была Сандугаш благодарна Федору и за то, какой он окружил ее заботой и роскошью, как был внимателен, угадывая каждое ее желание.

Да, она была востребованной моделью, но когда еще она станет по-настоящему известна и сможет получать по-настоящему серьезные гонорары! А благодаря Федору она могла вовсе не думать о деньгах. Она жила как наследная принцесса и довольно быстро забыла, как это – жить иначе, как это – экономить. Словно это и не в ее жизни было, словно она родилась в дворянском гнезде и с детства ела золотой ложкой.

Благодаря Федору у нее было все.

Именно эта причина – благодарность, благодарность за все, что он для нее сделал и продолжает делать! – привела ее в подвал, в котором Федор Птичкин обустроил пыточную комнату для БДСМ-игрищ. Сандугаш хотелось, чтобы он тоже получал наслаждение от близости. А он признался, что для него удовольствия не может быть, пока он не причинил партнерше боль.

Сначала все было не так уж страшно. Вернее, страшно, но не так уж больно. Сначала Федор ограничивался стулом для порки: странное устройство из тяжелого, хорошо отполированного дерева. Руки и ноги Сандугаш фиксировались ремешками. И она оказывалась плененной в непристойной позе, стоя на коленях, с раздвинутыми ногами, приподнятым и выставленным задом. Федор бил ее ремнем, и от каждого удара ее словно обжигало, и под конец казалось, что зад горит и распух, и она готова была умолять его о том, чтобы он прекратил, но всегда именно в этот момент он отбрасывал ремень, и по его тяжелому дыханию, резкому вжиканию молнии, шуршанию одежды Сандугаш знала, что сейчас он… Но он входил в нее всегда чуть раньше, чем она была готова, и это было больно, и больно было ощущать, как его горячее тело прижимается к ее пылающим ягодицам. Всякий раз ей казалось, что она не сможет испытать наслаждение. И всякий раз она его испытывала, несмотря на боль…

С ремня Федор перешел на жесткую плетеную плеть. Она жалила сильнее и оставляла полосы, и боль была такая, что от каждого удара у Сандугаш брызгали слезы из глаз и она мычала сквозь кляп. А потом он брал ее жадно, жестко. А потом отвязывал и был так нежен! Она и не знала, что Федор может быть таким нежным, пока не согласилась принимать участие в его играх.

Если бы ей кто-то сказал, что она станет это делать, она бы возмутилась и посмеялась.

А теперь регулярные порки стали частью ее жизни. Частью ее интимной жизни. И, лежа потом в объятиях Федора, она думала, что возможно, порка станет частью ее семейной жизни… Вдруг он захочет на ней жениться? Эту мысль Сандугаш тут же прогоняла. Она вспоминала Таню.

Но как же трудно было Сандугаш оторваться от Федора!

Она цепенела от ужаса, когда ей чудился желтый отблеск в его глазах. Когда ей чудился волчий оскал на его лице.

Это случалось все чаще, но, несмотря на ужас, она была заворожена, пленена, она не находила в себе сил разорвать эти невидимые узы.

Она перед самой собой оправдывалась тем, что Федор ей нужен: он уничтожает нелюдей, являющихся ей во сне. И сама понимала, что это – оправдание.

На самом деле ей просто, безо всяких причин, был нужен Федор. Такой, какой есть.

Нет, Сандугаш не полюбила боль. Но привыкла к ней. Боль стала частью ее жизни с Федором. Частью того нового странного мира, где все было – не как в Выдрино, где она жила в особняке, ездила на машине с шофером, где у нее была телохранительница. Где другие девушки и обслуживающий персонал во время подготовки к фотосъемке или дефиле, старались не замечать, как исхлестаны ее ягодицы. Не осмеливались перешептываться и хихикать. Где великолепная Марианна Николаевна, хозяйка модельного агентства, если и замечала, то со вздохом отводила глаза. Сандугаш стала содержанкой богатого, очень богатого человека, у которого имелись специфические пристрастия. Но если раньше Птичкин постоянно искал себе свеженькую девушку, то теперь он хранил верность одной. И вообще – он переменился. Эту перемену заметили все, кто его знал.

Возможно, он даже полюбил Сандугаш.

Возможно.

Так думали многие. Даже телохранительница Лола. Пока не случилось все это…

4.

Накануне Сандугаш видела сон. Один из тех самых снов.

Она видела себя усталой молодой женщиной. Она спешила домой по размокшему снегу, ступала в ледяные лужи, и холод протекал в ее потрепанные ботинки, и лицо горело от холода, и губы застыли, и она почти до слез ненавидела свою жизнь и все, что с ней случилось: москвичка, из семьи университетских преподавателей, поступила с первой попытки на престижный культурологический, а в девятнадцать по большой любви вышла замуж, а через год родила мальчиков-близнецов… Один, Максимка, здоровенький. Второй, Олежка, с тяжелым неврологическим заболеванием.

И все, все были против нее и Олежки. Все. Антошенька, муж любимый. Родители. Младшая сестра, Ксения, которой старшую, Машу – ее звали Машей! – всю жизнь ставили в пример. Ксения поступила на физмат и стала гордостью семьи, а Маша… Кем стала Маша? Живым угрызением совести? Муж ушел. Материально помогал. А она с Олежкой все по больницам и по больницам. Максимка – у родителей. А у них – работа. Была бы бабушка Машина жива, она бы помогла и с Максимкой, и с Олежкой… Но бабушка лежала на Николо-Архангельском вот уже пять лет.

И все, все предлагали отдать Олежку в специальное заведение. Все, начиная с врачей, которые Маше сочувствовали, но говорили, что Олежка безнадежен, он никогда не будет понимать человеческую речь, реагировать, испытывать привязанностей… Заканчивая мамой и Аней. Ладно – муж и отец. Они мужчины. Они понимают. Но мама и Аня… Они ее предали. Они все ее предали.

Когда Антон подал на развод – Маша согласилась, она была измучена, оскорблена, ей хотелось швырнуть ему этот развод в лицо, и она была уверена, что все равно платить он будет больше, чем присуждаемые алименты, а его отсутствие в их с Олежкой жизни будет разве что узаконено, так пусть себе катится… Но вскоре она узнала, что Антон снимает квартиру вместе с новой пассией. Очень красивая, очень нежная, очень внимательная – все, что слышала о ней Маша, было с эпитетом «очень». И Антон приводил ее – свою новую, эту шлюху, эту дрянь! – к родителям Маши. И она всем понравилась. И… И они отдали Максимку. Они все – родители и Аня – предали Машу и Олежку. Они были на стороне Антона и его шлюхи – иначе Маша и в мыслях даже называть эту женщину не могла, хотя где-то в самых глубоких глубинах разума понимала, что не права, что не шлюха эта женщина, что, возможно, она даже неплохая, она же стала Максимке матерью, той матерью, которой не была Маша, потому что не могла равно разделять заботу между здоровым Максимкой и тяжело больным Олежкой. Если она скрывалась от усталости – то не на Олежку же, на Максимку, за то, что здоровым родился и осмеливается требовать ее внимания!