Переселившись окончательно к Антону, мальчик расцвел. И Маша не могла этого не замечать. В прошлом году Максимка пошел в школу. Эта – Маша все еще не могла назвать вторую жену Антона по имени – эта водила его и встречала, помогала делать уроки, ходила на родительские собрания. Одни раз Максимка с Антоном навещали Машу и Олежку, так Максимка сказал с нескрываемой радостью: «Все думают, что она моя мама, говорят, глаза одинаковые, правда, смешно, мам?» И Маша не сдержалась – наотмашь хлестнула его по лицу. Антон увел ревущего сына, бросив бывшей жене напоследок: «Тебе в психушку пора. А мы больше не придем. Встречаться будем на моей территории. А руки еще раз распустишь – вообще эти встречи прекращу».

Но как же он мог не понимать ее горя, ее отчаяния? Чужую женщину считают матерью Максимки. Олежка никогда не будет даже понимать речь… А Максимка смеется над тем, что за его мать приняли – чужую. Гаденыш! Предатель! Все они – предатели…

Маша все силы отдавала Олежке, все ресурсы, а что оставалось – уходило в ненависть. К родителям здоровых детей. К здоровым детям. Но главное – к своим собственным родителям, к сестре, к бывшему мужу и к его теперь уже законной жене… Иногда чувствовала всплески ненависти к Максимке, который был так нескрываемо счастлив с мачехой и все с меньшей охотой навещал мать и брата.

Маша не бедствовала. Ей помогали материально все: и Антон, и родители, и даже Аня, которая, отучившись, вышла на работу и теперь стремительно делала карьеру. Ей помогали, и она могла нанять няню, могла бы, наверное, одеваться получше, но она предпочитала жить так, чтобы все видели: у нее беда, ее бросили в беде! Она наряжала Олежку, она покупала ему самые продвинутые коляски, а сама ходила практически в рванье. Да, она приглашала домой медсестру, если самой надо было отлучиться, но вообще предпочитала всюду ходить с коляской, в которой вяло лежал Олежка. Пусть видят. Пусть все видят.

Сегодня она тоже вызвала медсестру. Погода была уж очень гадкая, нельзя вывозить мальчика в такую погоду. А Маше надо было сходить за лекарствами и питанием для Олежки. И если лекарства она получала по рецепту, бесплатно, и ей надо было явиться в аптеку при поликлинике, то питание она могла бы заказать на дом… Но она предпочла придти сама. В изношенном пуховике, в свалявшейся шапочке, с серым от усталости лицом, с тусклым ненавидящим взглядом. Ей было важно, чтобы ее видели: видели, как она мучается. От этого мучения становились не то легче, не то слаще, она и сама понять не могла…

Маша шла по ледяным лужам, за спиной – тяжеленный рюкзак, набитый банками лечебного питания, в душе – тоска, выжигающая тоска.

Жизнь ей не нравилась. Жить ей не хотелось.

Но умирать она тоже не хотела!

Однако в этот вечер ей пришлось умереть.

Маша срезала, как всегда пройдя не по светлой улице, а через темный двор, нырнула под арку – и не обратила внимания на шаги, на то, что кто-то догоняет ее сзади, за эти годы она перестала видеть в себе женщину, и она не думала, что кто-то увидит, что ей надо бояться чего-то… Разве все самое страшное с ней не случилось?

И когда он накинул удавку ей на шею, и она билась, сопротивляясь – из-за рюкзака ему не удалось придушить ее быстро и тихо, – Маша все время думала, почти отстраненно, возмущенно: как, еще и это? Разве мало с нее мук? Так еще и это?

А потом ей показалось, что она давится собственным языком, перед глазами расцвели огненные цветы – и опали, и она уже не почувствовала, как упала на асфальт, в мокрое ледяное крошево…

И как он оттащил ее к стене, и как торопливо и торжествующе выплеснул на нее свое наслаждение: ему насиловать было не надо, ему хватало убийства, во время удушения он получал больше, чем рядовой мужчина мог бы получить во время ночи любви с самой искусной куртизанкой.

Он убивал не в первый раз. И не в последний.

И когда он ушел от тела Маши – Сандугаш перестала быть ею, она стала им.

Она спустилась с ним в метро, ехала с ним на маршрутке, вошла в подъезд многоквартирного дома в Алтуфьево, открыла ключами дверь двухкомнатной квартиры, которую он делил с матерью, любительницей телесериалов, мечтающей о том дне, когда ее сын наконец женится и она понянчит внуков…

Улица, номер дома, подъезд, квартира – Сандугаш собрала все данные.

Она знала теперь даже больше, чем знал убийца. Он думал, что на его счету четырнадцать жертв. Сандугаш знала, что он забыл о самой первой, с которой все началось: его сознание просто стерло воспоминания о его первой любви, о девочке Оле, стриженой под мальчика, с которой он пытался совершить то, что делают взрослые, а когда он распалился – она вдруг начала отбиваться, кричать, что хватит, что больно, дурак, отпусти, и он схватил ее за горло, чтобы она не кричала, и пока сжимал ее шею, он получил свое первое настоящее наслаждение… Но Олю он любил – и потому не помнил. Не числил в списке жертв.

Пробудившись от этого сна, Сандугаш, как всегда, судорожно пила воду, а потом выскочила на балкон – было холодно, она накинула только шелковый халатик, но ей необходимо было подышать свежим воздухом, чтобы избавиться от его запаха, от вони плохо вымытого тела и засохшей спермы.

А потом она пошла искать Федора. И выяснила, что он уже уехал.

Она ждала его весь день, в нетерпении, не в силах ни на чем сосредоточиться.

Она записала все, что увидела во сне.

5.

Когда Федор пришел – Сандугаш бросилась к нему… А он не так это понял. Он думал – она стосковалась по нему как по мужчине. А она ждала его, как своего дрессированного волка, как охотничьего пса, которого она сможет пустить по следу.

И, когда она все рассказала Федору, его глаза вдруг побелели.

– Значит, ты и так теперь можешь? Переходить от одного к другому? От жертвы к убийце? Ты становишься все сильнее и опаснее, Сандугаш…

Его голос звучал как-то странно. Словно это был не его голос.

И что-то словно толкнуло Сандугаш. Словно пришло осознание. И она сказала:

– Федор, я знаю, кто сидит в тебе. Кому надо все это… Он забирает власть над тобой. Скоро тебя и не останется. Надо его изгнать. Нам надо поехать к моему отцу. Он поможет. Ты будешь свободен и ты станешь другим.

– А зачем мне становиться другим? Разве я такой тебе не мил?

Он подхватил ее на руки и понес. По ступенькам – вниз, вниз, в свой подвал. Бросил на кровать, затворил дверь. Не запер. Не запирал, потому что был в своем доме, потому что никто не смел ему перечить. Ей повезло, что он не запер…

Он стянул водолазку через голову и бросил на пол, но Сандугаш встала с кровати.

Федор молча указал ей на стул для порки.

– Нет, – сказала Сандугаш. – Сегодня ты должен охотиться. Надо остановить его прежде, чем он убьет еще одну женщину.

– Я не терплю, когда мне говорят «нет» и портят удовольствие.

Он шагнул к ней и рывком спустил с плеч шелковый халатик.