Что Ваши предшественники обходились без дачи – может быть, не столь уж важно. В конце концов одни легче, другие труднее мирятся с жизнью в городе в летнее время. Более существенно другое. Во-первых, Вы сами убеждаетесь, что Вам не хватает рабочего дня, чтобы справиться с работой, выпавшей на Вашу долю. Стоит ли при этих условиях выезжать на дачу? К тому же Вам нужно внимательно приглядываться ко всему, что делается в полпредстве и в колонии: необходимо, чтобы присутствие полпреда ощущалось в Берлине ежеминутно. Учтите, что кое-кто, быть может, и прямо заинтересован, чтобы тут продолжалось то положение без хозяина, которое уже порядочное время существует в нашей берлинской колонии. Наконец следует весьма серьезно обдумать, достаточно ли может быть обеспечена на даче Ваша личная безопасность, связь с полпредством, целость Вашей переписки и прочее. Все это необходимо обстоятельно взвесить. Посоветуйтесь с компетентными товарищами и сообщите мне о результатах. Добавлю в заключение, что всего несколько дней отделяют Вас от августа месяца, когда жара неминуемо начнет спадать. Располагая автомобильным транспортом, всегда можно этим путем, хотя бы и каждый день, подышать свежим воздухом вне города»{171}.

Две вещи обращают на себя внимание.

Первое. Чрезвычайно мягкий тон первого заместителя наркома, который вместо того, чтобы одернуть полпреда, думающего о личном комфорте в обстоятельствах, мало к тому располагающих, мягко его пожурил. Очевидно, это объяснялось тем, что Мерекалова назначали на должность полпреда в Берлине по личному указанию Сталина, и Потемкин остерегался подставлять себя под удар. Второе. Упоминание о том, что «кое-кто» может быть заинтересован в «положении без хозяина», – это определенно камень в огород представителей органов госбезопасности, которые с началом Большого террора и вплоть до смерти Сталина, ареста и осуждения Берии хозяйничали в советских загранучреждениях, оттесняя на второй план обыкновенных мидовцев.

Но вернемся к Астахову. Литвинов, воспротивившись его отъезду, написал: «Ваш отъезд из Германии я считаю, по крайней мере, преждевременным, ибо т. Мерекалову без Вас все же трудно будет там работать. Для здешней работы нам легче находить людей, чем для заграничной, да я и не представляю себе, как мы могли бы Вас использовать теперь в Центральном аппарате»{172}.

Ответ наркома заслуживает внимания не только потому, что свидетельствует о том, насколько глава НКИД ценил Астахова. Возможно также, что Литвинов надеялся уберечь дипломата от тех опасностей, которые поджидали его на родине. Люди, находившиеся на загранработе несколько лет, даже всего год-полтора, вообразить не могли всю глубину перемен, происходивших в СССР, иначе количество невозвращенцев возросло бы в разы.

Конечно, знания и опыт Астахова пригодились бы в Москве, и Литвинов кривил душой, когда писал, что не знает, «как мы могли бы Вас использовать теперь в Центральном аппарате». Новые сотрудники, которыми затыкали кадровые бреши, не шли ни в какое сравнение со старой гвардией. Кто-то набирался опыта и становился отличным дипломатом, но это требовало времени. Заявление, что для «здешней работы нам легче находить людей, чем для заграничной», не соответствовало действительности. Обе задачи становились все более сложными. Повторим: с нашей точки зрения Литвинов попросту не хотел приносить в жертву машине террора еще одного человека, надеясь, что тот отсидится в Берлине. Это не спасло Астахова и лишь отсрочило трагическую развязку. Он оставался в полпредстве до августа 1939 года, и подготовка судьбоносного пакта связана с его именем.

Часть вторая

Два вождя

Близился рассвет. Сталин не отпускал Молотова, хотя вряд ли ожидал от него откровенных и интересных мыслей. Пожалуй, ему нужен был не собеседник, а безмолвный визави, который открывает рот, только когда его попросят, в чьем присутствии можно самому выговориться и поразмышлять. Вождь мог сомневаться в правильности принятых им решений, но не позволял усомниться в этом кому-то из соратников. Такое каралось. Поэтому Молотов или молчал, или находил правильные, но малозначащие слова, когда все же приходилось говорить. А Сталин мерил шагами комнату и рассуждал.

– Вот ты захотел мой портрет гитлеровцам послать…

Вячеслав Михайлович вздернул брови и затряс руками в протестующем жесте, и Сталин снисходительно фыркнул.

– Ладно тебе… Ну, допускал возможность. А я вот был бы не против, если бы такой портрет англичане с американцами запросили. Далеко мы уедем с одними немцами? Такой вопрос. Пока хорошо все развивается, но надолго ли? Германия больше Англии, может, и сильнее, но Соединенным Штатам она уступает. Соединенные Штаты немцам не забодать. Ты как считаешь?

У Молотова ответ был наготове.

– У них изоляционизм, они в европейские дела толком не вмешиваются. Так, частично…

– Так-то оно так, – продолжал рассуждать Сталин, – но рано или поздно будут вмешиваться. Уже сейчас Англии помогают, потому что родственные души. Англосаксонские. А когда с японцами рассорятся окончательно, то и с немцами рассорятся. Вот и получится, что мы с немцами в одном лагере окажемся, с моим портретом, а в другом – американцы с англичанами. Без портрета. Не захотят на него смотреть. Не будет он их души радовать. Поэтому скажи мне честно, Молотильщиков: верное мы решение приняли тогда, в начале 1939-го? Договариваться с немцами?

– Вовсе не в начале. – Вячеслав Михайлович угодливо заглянул в желто-кошачьи глаза вождя. – Мы не ставили все на одну карту, это было твое мудрое решение, Коба. Англичанам и французам первое место отводили, хотели с ними… Престижнее и выгоднее было с англичанами, а через них – с американцами…

Сталин благосклонно кивнул.

– …заодно с лягушатниками, хотя они на подхвате у англосаксов все время были…

– Пожалуй, ты прав. – Сталин потер подбородок и вздохнул. – На тот момент мы немцам осторожно авансы давали. Про запас держали.

– И не зря, – охотно согласился Молотов.

«Решающая гиря»

Немцы взялись «ковать железо» с самого начала года. 5 января к Мерекалову напросился на прием находившийся в Берлине советник германского посольства в Москве Густав Хильгер. Его сопровождал Рудольф Надольный, дипломат в отставке, в 1933–1934 годах посол Германии в СССР. Он был известен как сторонник развития сотрудничества с Советским Союзом, и нацисты решили, что его участие в «наведении мостов» с русскими окажется небесполезным. Надольный давно находился в опале из-за неприятия нацизма и трезвого подхода к развитию отношений с СССР. Его внезапное появление на сцене было хорошо просчитанным шагом со стороны гитлеровского руководства. Немцы посылали сигнал Москве: в Берлине готовы к улучшению отношений.

Узнав об этом, Литвинов написал Мерекалову: «Меня очень удивило Ваше сообщение о визите Надольного. Я полагал, что он не только в опале, но чуть ли не в концлагере. Сообщаю для Вашего сведения, что Надольный, будучи послом в Москве, последовательно проводил линию теснейшего советско-германского сотрудничества, вследствие чего он и был отозван. Он и после этого часто захаживал к нашему полпреду в Германии, т. Сурицу, и не скрывал своего отрицательного отношения к внешней политике Гитлера. Мне передавали, что за эту критику он чуть ли не был лишен пенсии»{173}.

Присутствие бывшего посла придало вес предложению, с которым пришли к Мерекалову гости: с целью расширения торгового оборота