руководителя советской миссии на официальные приемы по случаю пребывания в Варшаве делегации во главе с Риббентропом{182}. Главы загранпредставительств других стран на них, конечно, присутствовали.

Случившееся притормозило процесс сближения Германии с Советами. Непоследовательность Берлина не могла не сказаться на поведении Москвы, лишний раз убедив ее: не следует спешить обниматься с немцами. Однако Берлин очень скоро вернулся к прежней позиции, ориентированной на СССР.

Увидев, что поляки не желают идти на все уступки, которых ждали от них (отдавать Данциг не собирались), руководство рейха решило применить в отношении Варшавы силовые методы. Возможно, свою роль сыграл и личный момент – неприязнь, разделявшая Бека и Риббентропа. Польский министр недолюбливал своего германского коллегу, считал его позером и, по слухам, называл «лакированной обезьяной»{183}. Трудно сказать, соответствовало это действительности или нет, но Риббентроп в принципе был «сторонником нажима на Польшу и дружбу с ней рассматривал как самый кратковременный маневр»{184}.

Уже в марте в Германии началась масштабная подготовка к польской кампании. Немцы открыто показывали, что не собираются принимать во внимание интересы Варшавы. Первой ласточкой стало присоединение к Германии Мемеля 22–23 марта, вопреки обещаниям, дававшимся Беку и Мосцицкому.

Сражаться с Польшей, не прояснив при этом позицию СССР, было немыслимо, и германский МИД с новой энергией принялся обрабатывать советское правительство. Однако теперь оно проявляло осторожность и осмотрительность и ограничивало контакты уровнем дипломатических миссий.

В течение зимы и весны 1939 года Шуленбург в Москве, а Вайцзеккер и Шнурре в Берлине регулярно напоминали о возможности визита германской делегации, заключения торгово-кредитного соглашения и намекали на то, что одновременно можно было бы обсудить и вопросы политического характера. Молотов в Москве, Мерекалов и Астахов в Берлине внимательно выслушивали эти предложения, но не обещали ничего конкретного.

С немецкой стороны к полпреду проявляли повышенное внимание, что также свидетельствовало о заинтересованности Берлина в улучшении отношений. 1 марта Мерекалова с супругой пригласили на обед к Гитлеру, где присутствовали все министры и дипкорпус. Мерекалову выделили самое почетное место за столом – напротив Гитлера и Геринга. Слева от полпреда с супругой усадили бывшего министра иностранных дел фон Нейрата, а справа – польского посла Юзефа Липского и жену Геринга. Полпред обменялся любезностями с Гитлером. В ходе беседы глава рейха вернулся к вопросу о положении Мерекалова в Берлине (это уже обсуждалось на новогоднем приеме). «В разговоре я ответил, что не вижу со стороны Гитлера по отношению ко мне никакой-либо [так в тексте] дискриминации и могу выразить свое удовлетворение, чего, к сожалению, не могу сказать о печати и даже о бюллетене МИДа, и что мне хотелось бы и в этой части одинакового со всеми к себе отношения»{185}.

Мерекалов был прав. Немцы смягчали антисоветскую риторику, но делали это плавно, ожидая встречных шагов со стороны СССР. Однако на замечание полпреда отреагировали. В отчете полпредства указывалось: «С апреля месяца, особенно со второй половины его, германская пресса заметно изменяет свой тон в отношении СССР. Тон этот становится все более сдержанным»{186}.

Сталин, Молотов и другие члены советского правительства понимали, что Гитлер не просто так делает авансы: ему нужно обезопасить себя от возможных враждебных действий Москвы в случае большой войны. А в том, что дело идет именно к войне, которая начнется с нападения Германии на Польшу, в советском руководстве почти не сомневались. О том, что в своих требованиях, предъявляемых Варшаве, немцы намерены идти гораздо дальше передачи Данцига и строительства экстерриториальной трассы, писало полпредство{187}. Четкого понимания, как поступать в такой ситуации, в Москве пока не было.

Во второй половине апреля Мерекалова срочно вызвали в центр и пригласили на заседание Политбюро, которое состоялось 21 апреля. Он выступил с докладом, подготовленным не без помощи Астахова. Суть заключалась в том, что, расправившись с Польшей, а затем с Францией и Великобританией, Гитлер обязательно обратит свою военную мощь против СССР. Об этом рассказывает Безыменский, опиравшийся на записки Мерекалова. На вопрос Сталина, когда можно ожидать германского удара, полпред ответил: через два-три года, что, как потом выяснилось, было весьма точной оценкой{188}.

Могло быть несколько выходов из подобной ситуации: заключение союза с Великобританией и Францией, союз с Германией, следование политике нейтралитета. Сталину импонировал третий вариант, который позволял реализовать его давнюю идею: остаться на какое-то время в стороне от схватки, наблюдая «с вершины холма», как в кровопролитной борьбе слабеют его враги (к ним он относил и нацистов, и западные демократии). В подходящий момент можно будет выступить, чтобы разделаться с одним или обоими противниками и утвердить свое международное превосходство. Эту идею вождь озвучил еще в январе 1934 года на пленуме ЦК ВКП(б): «Если война начнется, нам не придется сидеть сложа руки – нам придется выступить, но выступить последними. И мы выступим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашу весов»{189}.

Однако нейтралитет в чистом виде был чреват изоляцией и уязвимостью государства, поэтому его следовало подкрепить – пусть не союзом, а чем-то вроде дружественной договоренности с одним из ключевых игроков.

По сути, на это же нацелились англичане и французы. Им тоже хотелось найти партнера, готового нести на себе основное бремя борьбы, чтобы самим отсидеться в сторонке. И Сталин, и лидеры западных демократий долго не могли определиться с выбором. В Лондоне и Париже выбирали между Москвой и Берлином, а в Москве – между Берлином, Лондоном и Парижем.

Сталин не забывал ни о политике «умиротворения» с унизительным для СССР Мюнхенским соглашением, ни о поведении «демократов» в период испанской войны, когда они заняли позицию, выгодную Франко, Гитлеру и Муссолини, что в корне подорвало советский курс помощи республиканцам. С другой стороны, после того как Гитлер разделался с Чехословакией в нарушение всех обещаний, дававшихся Лондону и Парижу, там как будто поняли: немцам верить нельзя, нужно договариваться с Советским Союзом.

В апреле 1939 года начались трехсторонние переговоры с англичанами и французами, но быстро выяснилось, что те по-прежнему не готовы к конкретным договоренностям. От СССР они требовали односторонних гарантий безопасности Польше, а советское предложение о подписании трехстороннего договора о взаимопомощи не нашло у них отклика.

В результате ушел с поста «отец коллективной безопасности» Литвинов, который постоянно конфликтовал с Молотовым. Теперь Вячеслав Михайлович совмещал должности председателя правительства и главы внешнеполитического ведомства. В отличие от своего предшественника, принципиально настроенного на сближение с демократическими государствами и противодействие фашизму, Молотов по природе своей был оппортунистом и мог следовать любой линии. Главное, чтобы ее санкционировал «вождь и учитель» советского народа.

Установка на сближение с Германией была немыслимой при Литвинове, но стала вполне допустимой при Молотове. Тем не менее перемены в руководстве НКИД еще не означали окончательного выбора в пользу «германского варианта». Как отмечал Гнедин: «…Хотя Сталин в те дни и задумал совершить поворот в советской внешней политике, но в тот момент ему не нужно было открыто демонстрировать свои намерения; новые переговоры