правительство ничего не имеет против переговоров о взаимопомощи между СССР, Великобританией и Францией. Впоследствии подтвердилось, что Варшава этим переговорам, мягко говоря, не способствовала. Позиция Польши стала главным фактором, пустившим их под откос, помешавшим заключению в августе трехсторонней военной конвенции. Слишком высокой была степень враждебности, которую польское руководство испытывало к Советскому Союзу, да и вообще к России.

В нашу задачу не входит подробный разбор всех хитросплетений, возникавших летом 1939 года в переговорном треугольнике СССР – Великобритания – Франция, а если добавить Польшу, то в «квадрате». Каждая из сторон считала другую виновной в срыве переговоров. Ученые еще долго будут дискутировать по поводу того, на ком тут лежит бо́льшая ответственность. Конечно, все участники хитрили, стремясь соблюсти свои интересы, но Советский Союз все же выгодно отличался от своих партнеров, которые прислали в Москву 11 августа делегации невысокого уровня, не уполномоченные на подписание конвенции. Для Сталина подобное пренебрежение стало очередным оскорблением. После Мюнхена, наверное, это была самая сильная обида, которую нанесли ему англичане и французы, и, будучи владыкой восточного, азиатского склада, вождь, вполне вероятно, захотел преподнести им урок. Правда, еще до приезда военных делегаций, в конце июля – начале августа, он склонялся к германской опции, и его верный соратник Молотов запустил дипломатические механизмы на все необходимые обороты.

Таким образом, крен в сторону Германии обозначился в обстановке, когда «стало очевидным, что у Англии и Франции не было намерения достичь договоренности с СССР о совместном отпоре Гитлеру». Это мнение разделяли большинство советских дипломатов и историков{200}. Итак, «…полномочий не было, плана тоже, о проходе советских войск говорить не захотели. Переговоры ничем не кончились. Впрочем, и у англичан, и у французов наставления были определенными: тянуть время, ничего не подписывать»{201}.

С конца мая немцы постепенно повышали уровень, на котором делались соблазнительные (как они считали) предложения СССР{202}. Этим продолжал заниматься Шнурре, но главную скрипку теперь играли Вайцзеккер и Шуленбург. Свой вклад в Берлине в обработку Астахова вносил уже знакомый нам Драганов, который представлял государство, тесно сотрудничавшее с Третьим рейхом. Болгарский посланник был рьяным поклонником фюрера (как вспоминал Павлов, у себя дома, в гостиной, на рояле, он держал портрет Гитлера с дарственной надписью{203}). Вполне возможно, что Драганов действовал с ведома и по прямой подсказке Аусамта. Говорил, что «вступить в войну вы всегда успеете», а пока Советский Союз мог бы договориться с немцами о разделе сфер влияния в Восточной Европе{204}.

В версии болгарина Астахов отреагировал положительно, заметив, что в отсутствие германской угрозы Россия не стала бы заключать договор с Англией, а «была бы готова договориться с Германией». В. В. Соколов делает вывод, что таким образом советский дипломат на свой страх и риск осуществлял зондаж немецкой позиции{205}.

В конце весны – летом 1939 года в Германии произошли дальнейшие положительные сдвиги в отношении к СССР и советским дипломатам со стороны представителей гитлеровского режима. В июле Астахов посетил «неделю искусств» в Мюнхене, где ощутил это в полной мере. В выступлениях Гитлера и «баварского фюрера» Адольфа Вагнера не содержалось даже намеков на антисоветские выпады. К Астахову и его супруге Вагнер отнесся с повышенной предупредительностью (дарил мюнхенские сувениры, организовал экскурсии по Мюнхену и поездки за город). «В течение этих дней немцы подчеркивали любезность, обходительность, обошлись без малейших ущемлений и уколов как в отношении лично нас, так и в отношении СССР. Все это заметно контрастирует в лучшую сторону по сравнению с обращением в аналогичных случаях в прежние годы»{206}.

Астахов также отмечал «подчеркнуто вежливое обращение на приемах, отсутствие придирок по линии практических и оперативных вопросов, полную остановку антисоветской кампании в прессе». Если прежде в полпредство подбрасывали анонимные письма с «антисоветской руганью», то теперь призывали «не договариваться с Англией, дружить с Германией, пойти на раздел Польши и т. п.». Вскоре газеты начали положительно отзываться о жизни в Советском Союзе, о строительстве новых промышленных объектов{207}.

Исчезла грубая ругань, советские деятели называются их настоящими именами и по их официальным должностям без оскорбительных эпитетов. Советское правительство называется советским правительством, Советский Союз – Советским Союзом, Красная армия – Красной армией, в то время как раньше эти же понятия передавались другими словами, которые нет надобности воспроизводить{208}.

Карикатуры на советскую тематику не исчезли, но приобрели более, если так можно выразиться, уважительный характер. Если прежде СССР выступал в виде уродливого уголовника семитской внешности, то теперь его изображали в виде медведя с красной звездой, страшного, но не отталкивающего{209}.

Директор отдела печати МИД Шмидт целый час разговаривал с Астаховым (что само по себе было беспрецедентным), «доказывая отсутствие у Германии агрессивных намерений в отношении нас»{210}.

Перемены коснулись не только прессы и поведения официальных лиц, но и широких общественных кругов, людей с улицы: «Можно отметить, что в общественных местах в случае надобности гораздо выгодней назвать себя советским гражданином, чем, скажем, английским, французским или польским (раньше было наоборот)»{211}.

Аусамт вставал на сторону советских дипломатов в случаях грубого отношения к ним силовиков, еще не успевших «перестроиться». Когда Германия отняла у Литвы Мемель (Клайпеду), гестаповцы и штурмовики сорвали со здания советского консульства консульский герб и потребовали снять флаг. В ответ на жалобу полпредства МИД дал указание местным властям принять меры к охране консульства и не третировать его сотрудников{212}.

Приведем оценки из другого материала полпредства:

Что же касается нас, то в населении уже вовсю гуляет версия о новой эре советско-германской дружбы, в результате которой СССР не только не станет вмешиваться в германо-польский конфликт, но на основе торгово-кредитного соглашения даст Германии столько сырья, что сырьевой и продовольственный кризисы будут совершенно изжиты{213}.

Если говорить о практических шагах с германской стороны, то к их числу относилось удовлетворение советских претензий по поводу выполнения военных заказов на заводах «Шкода» (после захвата Чехословакии этот вопрос какое-то время находился в подвешенном состоянии). Было достигнуто соглашение о «перепрофилировании» советского полпредства в Праге в консульство.

Таким образом создавалась благожелательная атмосфера для улучшения двусторонних отношений. Было много приятных мелочей. Например, Шнурре со ссылкой на Риббентропа уведомил Астахова о том, что Гитлер заинтересовался советскими фильмами, смотрит советскую кинохронику, обращая особенное внимание «на те кадры, где показаны руководящие политические деятели СССР»{214}.

И Шнурре, и Шуленбург говорили о желательности дополнения торгово-финансовых и экономических договоренностей политической базой. В частности, такую задачу поставил германский посол в беседе с Молотовым 20 мая{215}, и со временем нарком признал обоснованность такой точки зрения.

Немцы нервничали из-за того, что Москва медлила с ответом на их призывы, и с тревогой следили за ходом трехсторонних переговоров. Чтобы не допустить их успешного завершения, они не скупились на посулы. Шнурре обиженно говорил Астахову, что Германия дает возможность СССР сблизиться с ней, «но СССР