и 9 мая 1945-го». Это высказывание взято из фильма «Суд над победой», подготовленного телеканалом ТВ Центр{241}. То есть для того, чтобы разгромить фашизм, нужно было принимать у себя Риббентропа и пить за здоровье фюрера.

Упускается из виду, что выгода, которую принес пакт, носила кратковременный характер. Нет ни одного серьезного доказательства пропагандистского тезиса о том, что пакт позволил Советскому Союзу лучше подготовиться к войне и выстоять в трудные месяцы 1941 года. Если то, что произошло после 22 июня, не было катастрофой, как это еще можно назвать? Осенью 1939 года Гитлер не чувствовал себя достаточно сильным для нападения на СССР. Для этого ему потребовалось завоевать Европу, что в разы увеличило его военно-экономические возможности.

Евгений Гнедин отзывался о пакте как о «союзе о разделе мира между сталинским и гитлеровским правительствами», как о «сговоре», который «через два года в начале войны стоил стране еще новых сотен тысяч погибших из-за неподготовленности к войне»{242}. Когда Гнедин говорил «еще», он имел в виду тех погибших, которые «прибавились» к жертвам сталинских репрессий. Они катком прошлись по всей стране, причинив огромный ущерб и внешнеполитическому ведомству. Из него были устранены практически все сотрудники, способные возражать против альянса с Гитлером.

Разумеется, посыпать голову пеплом – занятие бесперспективное и установлению истины не способствующее. Но политическая необходимость подписания договора с гитлеровцами еще не означает, что этим нужно гордиться и считать случившееся национальным достижением. Нельзя гордиться официальным и радушным приемом военного преступника и беспринципным разделом сфер влияния в Европе.

Можно сколько угодно повторять, что главные преступления Риббентропа и всей нацистской своры были еще впереди и в августе 1939 года трудно было разглядеть монструозную сущность режима Третьего рейха. Но к тому времени уже случились поджог Рейхстага и процесс над Георгием Димитровым, широко освещавшийся в Советском Союзе и во всем мире. Кампания арестов и казней развернулась по всей Германии, оттуда бежали Эрих Мария Ремарк, Альберт Эйнштейн, Томас Манн, Марлен Дитрих, сотни других деятелей культуры и ученых, рассказавших о том, что творится на их родине. А бомбежки самолетами люфтваффе испанских городов, уничтожение Герники? Хрустальная ночь?

Понятно, что коллективной безопасностью пришлось пожертвовать ради обеспечения национальной безопасности, однако, временно выводя Советский Союз из-под удара агрессора, пакт способствовал реализации планов Гитлера по захвату Польши.

Согласимся с тем, что «советское правительство постаралось выжать из своего партнера по переговорам все возможные уступки для обеспечения безопасности страны и начертания более выгодной конфигурации западных границ»{243}. Но оно не сумело по-настоящему воспользоваться этими уступками.

Отчасти можно разделить аргументы, которые Молотов привел в своем выступлении на заседании Верховного Совета СССР 31 августа 1939 года, когда заслушивался вопрос о ратификации пакта. Смысл сводился к тому, что англичане и французы повели себя двулично, переговоры с ними зашли в тупик, а поляки, так те от советской помощи попросту отказались. «В немногих словах дело заключается в следующем: С одной стороны, английское и французское правительства боятся агрессии и ввиду этого хотели бы иметь пакт о взаимопомощи с Советским Союзом, поскольку это усиливает Англию и Францию. Но, с другой стороны, английское и французское правительства имеют опасения, что заключение серьезного пакта о взаимопомощи с СССР может усилить нашу страну… что, оказывается, не отвечает их позиции. Приходится признать, что эти опасения у них взяли верх над другими соображениями. Только в этой связи и можно понять позицию Польши, действующей по указаниям Англии и Франции»{244}. Они стремились «столкнуть лбами Германию и Советский Союз»{245}, и, чтобы избежать подобного исхода и не позволить втянуть себя в войну, Москва сделала то, что сделала…

Однако негативно воспринимаются другие откровения наркома иностранных дел. «Теперь раздаются голоса, – говорил он, – в которых сквозит непонимание самых простых основ начавшегося улучшения политических отношений между Советским Союзом и Германией. Например, с наивным видом спрашивают: как Советский Союз мог пойти на улучшение политических отношений с государством фашистского типа? Разве это возможно? Но забывают при этом, что дело идет не о нашем отношении к внутренним порядкам другой страны, а о внешних отношениях между двумя государствами. Забывают, что мы стоим на позиции невмешательства во внутренние дела других стран…»{246}

Молотов, как и положено политику, кривил душой. Во-первых, Советский Союз традиционно вмешивался во внутренние дела других стран (и до, и после 1939 года) и охотно вмешался бы и во внутренние дела Германии, если бы располагал для этого средствами. Во-вторых, нарком иностранных дел лукавил, умалчивая о том, что договор о ненападении, безусловно, способствовал укреплению внутренних порядков Третьего рейха и в этом смысле как раз являлся определенного рода «вмешательством». В-третьих, «невмешательство» однозначно было на руку фюреру в русле его планов по уничтожению Польши и развязыванию мировой войны. Пройдет пара месяцев, и на очередном заседании Верховного Совета, 31 октября 1939 года, Молотов выступит с осуждением призывов Англии и Франции к «уничтожению гитлеризма», поскольку гитлеризм – это идеология, а идеологию можно признавать или отрицать, но уничтожить ее, дескать, нельзя. «Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за “уничтожение гитлеризма”»{247}.

Насчет истории и сослагательного наклонения всем всё известно, и тем не менее скажем несколько слов о том, что было бы, если… Как говорится, чисто гипотетически. Предположим, СССР отказался бы от заключения договора о ненападении с Германией и в результате ее вторжения в Польшу вступил бы в войну на стороне поляков, англичан и французов. Могла ли уже тогда сложиться антигитлеровская коалиция? Или западные державы предпочли бы воздержаться от участия в боевых действиях, как это произошло в период «странной войны», длившейся с сентября 1939 по май 1940 года?

Вопрос остается открытым.

Сколь бы конъюнктурными и нечистоплотными ни были помыслы правящих кругов Великобритании и Франции на первом этапе Второй мировой войны (расчеты на то, что Гитлер все же «оставит их в покое» и нанесет удар по СССР), по крайней мере формально они противостояли нацизму. К ним примкнули правительства в изгнании Польши и Чехословакии, и этот общий фронт де-факто поддержали Соединенные Штаты Америки. Что касается Советского Союза, то он оказывал морально-политическую и материальную поддержку Германии и ее союзникам, публично обвиняя в агрессии и развязывании войны англичан, французов и, естественно, поляков.

Один из факторов, сыгравших свою роль в выборе СССР, заключался в особенностях утвердившейся там модели принятия государственных решений. К концу 1930-х годов внутрипартийная демократия была полностью ликвидирована и ключевые решения принимались не правительством, не Пленумом Центрального комитета Коммунистической партии и даже не Политбюро, а несколькими руководящими деятелями и прежде всего Сталиным. Это исключало политические дискуссии, споры, характеризовавшие, например, принятие решения в 1918 году о заключении Брестского мирного договора. Тогда большевики не боялись перечить Ленину или Троцкому, отстаивая собственное мнение. Со второй половины 1930-х годов подобное