написал: «…мы стоим за создание независимого польского государства в границах национальной Польши, включая некоторые города и области, недавно отошедшие к СССР, причем вопрос о характере государственного режима Польши советское правительство считает внутренним делом самих поляков»{254}.

Возникал резонный вопрос: каковы же границы «национальной Польши»? В Польше и СССР мнения на этот счет существенно расходились. Если «некоторые города и области, недавно отошедшие к СССР» следовало отнести к «национально польским», то это ставило под сомнение всё пропагандистское обоснование польского похода Красной армии в сентябре 1939 года, да и вообще сам этот поход.

Кроме соглашения Сикорского – Майского, планировалось принять «Декларацию Совета народных комиссаров Союза ССР о государственной независимости Польши». Ее проект с правкой Молотова сохранился в архиве. Помимо тезисов о поддержке польского народа «в его борьбе за свою свободу и независимость против германских оккупантов и поработителей», о восстановлении дипломатических отношений и формировании на советской территории польской армии (все это было отражено в соглашении), декларация дополнительно акцентировала ряд других моментов.

Среди оккупированных и порабощенных германским фашизмом народов польский народ объявлялся «самым угнетенным и порабощенным». Молотов скорректировал эту фразу, и польский народ стал «одним из самых угнетенных и порабощенных», но это было не так уж принципиально. Далее указывалось, что «советское правительство стоит за создание независимого польского государства в границах национальной Польши». Молотов уточнил: «национального независимого польского государства», а окончание фразы – «в границах национальной Польши» – взял в скобки. Следующий пункт, звучавший особенно весомо, нарком оставил без изменений: «Советское правительство считает делом самого польского народа определять характер государственного устройства независимой Польши»{255}.

Как и в соглашении Сикорского – Майского, подчеркивалась недействительность советско-германских договоров, но теперь они назывались конкретно: договор от 23 августа 1939 года и договор от 28 сентября 1939 года{256}.

Даже с поправками Молотова «Декларация Совета народных комиссаров Союза ССР о государственной независимости Польши» производила впечатление сильного и обязывающего документа и, возможно, поэтому так и осталась проектом: 4 декабря 1941 года в ходе визита в Советский Союз Сикорского была принята другая декларация. Пассажи о степени порабощенности польского народа, его праве самостоятельно определять характер государственного устройства своей страны, о поддержке польской государственной независимости «в национальных границах» исчезли. Теперь это была уже не декларация советского правительства, а совместная советско-польская декларация, подписанная Сталиным и Сикорским[31]. В ней провозглашались базовые принципы «боевого сотрудничества» СССР и Польской республики в борьбе против «немецко-гитлеровского империализма», подчеркивалось, что он является «злейшим врагом человечества» и «с ним невозможен никакой компромисс»{257}.

Советское правительство не вполне комфортно чувствовало себя в общении с «лондонскими поляками». Трудно было сразу забыть прежние заявления о Польше как «прогнившем» государстве, не имеющем права на существование. Оставалось обходить «острые углы» в надежде, что рано или поздно ситуация прояснится и все станет на свои места. Борьба против фашизма являлась приоритетной задачей, и спорные вопросы деликатного свойства откладывались на потом, что, очевидно, было правомерным.

На этот счет имелась негласная договоренность между обоими правительствами. 28 февраля 1942 года в Лондоне Александр Богомолов, советский посол в Лондоне, при союзных правительствах Польши, Югославии, Греции и Норвегии (то есть правительствах в эмиграции) передал премьер-министру Сикорскому памятную записку, в которой, в частности, говорилось следующее: «Советское правительство в интересах успешного развития сотрудничества между обоими Государствами признало нежелательным публичное обсуждение вопросов, которое оба Правительства решили оставить временно открытыми»{258}. Поляки согласились с такой постановкой вопроса, но при этом придирчиво следили за советскими официальными заявлениями – не промелькнет ли в них прямое или косвенное отрицание принадлежности Польше территорий, которые вошли в состав СССР в 1939 году.

В адресованном Молотову письме польского посла Станислава Кота от 19 мая 1942 года обращалось внимание на ноту наркома, датированную 27 апреля того же года. В ней шла речь о преступлениях и зверствах гитлеровцев в захваченных ими советских городах. В их числе указывался и Пинск, находившийся на территории, ставшей частью Белорусской советской социалистической республики. В этой связи посол подчеркивал: «Польское правительство, стоящее, как известно, с начала настоящей войны на почве территориальной целостности Польской Республики, считает город Пинск польским городом, ибо он находится в границах Польского государства, каким оно (это государство) было до германской агрессии, начатой 1 сентября 1939 года»{259}.

Это был уже не первый случай такого рода. НКИД рассматривал подобные заявления как «неприемлемые» и предупреждал, что будет возвращать ноты польского посольства, не отвечая на них{260}. Заместитель наркома иностранных дел Андрей Вышинский предложил Сталину на выбор два варианта ответа. Первый, предельно короткий, – сообщить, что польская нота не может быть принята к рассмотрению, и вернуть ее. Второй, более корректный и уважительный, – объяснить, что СССР никоим образом не поступает вопреки Памятной записке от 28 февраля, поскольку упоминание Пинска в числе советских городов не является «публичным обсуждением»{261}.

Коллега Вышинского, заместитель главы НКИД Владимир Деканозов, высказался за второй вариант ответа. Однако Сталин склонялся в пользу первого варианта, правда, при этом оговорившись: «Я за первый вариант, либо, если имеете возражения, можно вообще не отвечать»{262}. Намек был понят, и на письме Вышинского (судя по всему, рукой Молотова) было подытожено: «Решено было вовсе не отвечать»{263}.

Ситуация с советско-польским территориальным вопросом прояснилась к концу войны, когда СССР обрел невиданные прежде силу и влияние и считал себя вправе диктовать союзникам свои условия, в том числе в плане установления в Европе новых границ. С польским правительством в эмиграции (с которым подписывалось соглашение 30 июля) отношения были разорваны. Катынский расстрел, Варшавское восстание, вооруженная конфронтация отрядов Армии Крайовой и Красной армии сделали их восстановление невозможным, и Сталин приказал создать «народное правительство» Польши, которое не претендовало бы на «восточные кресы».

Но мы отвлеклись. Вернемся в 1939 год, когда руководство СССР не скрывало своего удовлетворения переменами на карте Европы и не сожалело по поводу той участи, которая постигла Польскую республику, – напротив, считало ее закономерной и справедливой. В ходе изучения архивных документов возникает ощущение, что советское руководство пребывало в состоянии некоторой эйфории. Если воспользоваться выражением Сталина (которое, правда, появилось значительно раньше и по другому поводу), возникло «головокружение от успехов». Сразу, можно сказать, одним махом удалось устранить двух злейших врагов. Один превратился в закадычного друга, а второй был обращен в прах и пепел. Такие вот метаморфозы.

Произошло это не в мгновение ока, в первой половине сентября 1939 года не все еще встало на свои места. Немцы нервничали в связи с тем, что Советский Союз не торопился реализовать положения секретного протокола. Они-то сами пошли ва-банк, отступать им теперь было некуда, и участие СССР в разделе Польши было для Берлина крайне необходимым. Не приведи господь, большевики изменят своему слову и начнут помогать полякам. Риббентроп постоянно напоминал Молотову о том, что в рейхе надеются