Возникавшие вопросы решались быстро, к обоюдному удовлетворению. Это касалось подготовки совместного коммюнике, приема немецкой военной делегации для обсуждения демаркации границы, отвода войск, которые в ходе боевых действий оказались в сфере влияния партнера, и т. д. Последнее, в частности, имело отношение к ситуации во Львове, который входил в советскую зону оккупации. Там произошло боевое столкновение между германскими и советскими частями, принявшими друг друга за поляков. 24 сентября немецкий военный атташе в Москве генерал Кестринг направил письмо в Отдел внешних сношений при Народном комиссариате обороны СССР (стиль, орфография и пунктуация оригинала сохранены):

На претензию, предъявленную германскому послу вечером 23.9, я получил 24.9 половина второго следующее сообщение от Германского военного командования после расследования на месте:

«Командир XVIII стрелкового корпуса генерал Бейер встретился лично с комкором Ивановым от стрелкового корпуса частей Красной армии, находящихся подо Львовым. Теснейшая связь между обоими командующими, так же как между командирами частей восстановлена, которые сговорились о всех подробностях в товарищеском духе. Германский XVIII стр[елковый] корпус находился ночью на привале на рубеже Гродека, 20 км на запад от Львова и сегодня утром будет продолжать марш на запад. Южнее в районе г. Стрый обстоятельства те же самые.

Севернее, около г. Самош, в течение 23.9 происходили довольно крупные бои, которые задержали германские VII и VIII стр[елковые] корпуса. Но и здесь на 24.9 будет продолжаться марш на запад, оставляя за собой сильный арьергард»{289}.

Новый формат отношений снимал прежние раздражители. Теперь советские власти стали более либерально относиться к вопросу освобождения арестованных немецких граждан, хотя с органами НКВД далеко не всегда удавалось договориться (те не любили упускать добычу). Но при необходимости Молотов проявлял настойчивость. Когда возникла заминка с детьми и женами арестованных, он высказался категорично. Сообщение Козырева, который докладывал о жалобе Шуленбурга, 29 сентября украсилось следующей резолюцией: «Тт. Берия, Потемкину. В моей беседе было дано обещание благожелательно рассмотреть вопрос также о женах и детях. Из этого следует исходить практически»{290}. Столь определенный и твердый вердикт говорил о том, что нарком придерживался линии, утвержденной Сталиным, и чувствовал себя уверенно, даже адресуя свое указание Берии.

Правда, как мы увидим, вопрос о женах и детях решался еще не один месяц.

Были и другие просьбы немцев, на которые советское правительство позитивно и без промедления реагировало. Например о том, чтобы Красная армия «доброжелательно отнеслась к немецким колонистам на Волыни»{291}.

Но и немцы не оставались в долгу и шли навстречу советским просьбам. Пожалуй, самый наглядный и интересный пример такого отношения – их вмешательство в судьбу советского полпредства в Варшаве.

Этот эпизод характеризует не только перемены в советско-германских отношениях, но и специфику обстановки в советских загранучреждениях. Уже говорилось, что в связи с «чисткой» и устранением квалифицированных дипломатов старой школы образовавшиеся лакуны нередко заполнялись случайными людьми. Кроме того, новая дипломатическая поросль далеко не всегда отличалась интеллигентностью, образованием, общей культурой, что не способствовало формированию в полпредствах нормальной психологической атмосферы. Коллективы колоний были в значительной степени изолированы от окружающего мира, варились в собственном соку, что, конечно, ненормально. Однако дипломатические сотрудники пуще огня опасались доносов и обвинений в шпионаже и поэтому контакты с коллегами по дипкорпусу и с представителями страны пребывания поддерживали с крайней осторожностью. В основном на официальных мероприятиях, а если нет, то не в одиночку, а вдвоем или втроем: чтобы имелись свидетели проявленной в ходе бесед благонадежности и патриотической преданности. А технические сотрудники… так те вели совсем замкнутый образ жизни. Неудивительно, что советские колонии разъедали взаимная неприязнь, распри, склоки.

В 1937 году полпред в Варшаве Яков Давтян был отозван в Москву, арестован и расстрелян. До начала 1939 года его заменял временный поверенный в делах Павел Листопад, но его постигла такая же участь. Как и многих других дипломатов, работавших в Польше.

В июне 1939 года, в самую горячую пору, в Варшаву прибыл очередной глава миссии – Николай Шаронов. Он находился на дипломатической работе с 1937 года, то есть принадлежал к новому дипломатическому поколению. Прошло несколько месяцев, и Шаронов оказался в исключительно сложной ситуации, как и любой руководитель посольства (полпредства) в воюющей стране. Особенно когда эта страна де-факто воюет с твоей страной.

Отдадим должное польским властям: хотя Советский Союз воспринимался как враждебное государство, репрессий против советских дипломатов не последовало. Однако безопасность миссии в Варшаве, равно как и консульств в Данциге и Львове, находилась под угрозой.

В Данциге ситуация разрешилась быстро и для советских дипломатов безболезненно. Немцы за один день захватили город. Заминка произошла лишь в связи с боем за почтамт, где польские защитники продержались 15 часов. Вечером 1 сентября заместитель заведующего Иностранным отделом Сената Данцига (орган городского управления, формировавшийся практически полностью из немцев) официально сообщил генеральному консулу Михаилу Коптелову, что в городе установлена власть Германии. При этом немцы заверили, «что нашему консульству будет обеспечена особая защита»{292}.

С генеральным консульством в Львове дело обстояло хуже. 11 сентября от Храпунова, секретаря генконсульства, поступило сообщение о том, что Львов горит. Осада еще не началась, но город был подожжен авиационными и артиллерийскими ударами немцев. Дипломат просил указаний: «эвакуироваться или оставаться на месте»{293}. Информацию принял заместитель главы НКИД Владимир Деканозов, который ответил: «Поступать в зависимости от обстановки, если обстановка требует – эвакуироваться разрешаю»{294}. Указание поступило вовремя, поскольку на следующий день подошли гитлеровцы и начался штурм Львова.

Особенно тяжелым оказалось положение полпредства в осажденной польской столице. Исходя из того, что говорил Потемкин Гжибовскому 17 сентября, можно было предположить, что дела обстояли не так уж страшно. На самом деле ситуация сложилась катастрофическая.

Первого сентября Шаронов дважды звонил Деканозову, сообщив о том, что «все без исключения посольства и иномиссии [иностранные миссии] спешно отправляют из Польши женщин и детей» и «большая часть уже выехала». Характерно, что в вопросе о возможности эвакуации советских женщин и детей полпред высказался двусмысленно, о чем свидетельствует запись телефонного разговора: «Тов. Шаронов считает, что особой необходимости еще нет в эвакуации женщин и детей, но, учитывая начавшиеся военные действия между Польшей и Германией, следовало бы их отправить в СССР» {295}. Как видно, руководитель миссии боялся прослыть паникером, но совесть не позволяла ему просто заявить о том, что в эвакуации членов семей нет необходимости.

В результате эвакуировались… только сам полпред, военный атташе и ряд старших дипломатов. Они выехали в город Кременец, располагавшийся восточнее Львова, рядом с польско-советской границей. Заместителю министра иностранных дел Польши Яну Шембеку было сказано, что руководство полпредства отбыло для консультаций в Москве и вернется через несколько дней. Вряд ли Шембек в это поверил{296}.

Все гражданские авиарейсы из Варшавы в связи с налетами германской авиации были отменены, поэтому в Кременец добирались на автомобилях. Уже на месте,