и Россо просили Молотова и Потемкина разыскать и спасти Матусинского. Ответом были заявления о том, что, скорее всего, консул бежал в какую-нибудь соседнюю страну.

Матусинский не был «чистым» дипломатом, он работал под дипломатической «крышей», будучи сотрудником так называемой двойки, Второго отдела польского генштаба, занимавшегося внешней разведкой. Это обычная международная практика: замещать консульские должности представителями спецслужб, чтобы защитить их дипломатическим иммунитетом. Но у польских дипломатов этот иммунитет отняли. Матусинский не был единственным польским разведчиком под прикрытием, но, наверное, он особенно насолил советским органам контрразведки, раз его не пощадили. Чекистов не остановила советско-польская консульская конвенция 1924 года, как не останавливали формально существовавшие советские законы, включая Конституцию.

После восстановления дипломатических отношений между СССР и Польшей 30 июля 1941 года польское посольство неоднократно обращалось в НКИД с просьбой выяснить судьбу Матусинского. Ответы поступали однотипные: «У нас его нет». Скорее всего, консула уже не было в живых. Кое-что рассказал шофер консульства Анджей Оршинский, вступивший в армию Андерса. По его словам, он был арестован вместе с Матусинским и еще одним шофером и перевезен на Лубянку. Оршинского выпустили, когда была достигнута договоренность о наборе поляков в армию Андерса{280}.

Эпизод с Матусинским и его шоферами, к счастью, оказался единичным. Другие сотрудники польских представительств оставались на свободе. Как вспоминал атташе посольства в Москве Ольгерд Чарлинский, ситуация «не носила характер преследования». В частности, он отмечал: «Не применялось ни арестов, ни репрессий, кроме обычной административной озлобленности[33], усердно проявляемой годами по отношению ко всем польским представительствам. Посольство не лишили ни газа, ни электроэнергии, ни телефонной связи. Никто из нас не был задержан на улице, и не было проблем с передвижением автомобилем»{281}.

Однако в целом польских сотрудников загранпредставительств, конечно, не могла не угнетать обстановка неопределенности и отсутствие ясных перспектив.

Гжибовский поставил своей целью собрать всех сотрудников посольства и консульств в Москве (всего 116 человек с женщинами и детьми), чтобы организовать их отъезд. Первоначально планировался маршрут в Румынию. 19 сентября посол информировал об этом Потемкина и попросил содействия. Речь шла также о том, чтобы интересы Польши в СССР представляла какая-нибудь из нейтральных стран, которая взялась бы, в соответствии с международной практикой, проследить за сохранностью имущества дипломатических представительств, зданий посольства и консульств. В здании бывшего посольства предполагалось оставить «одного чиновника и одного технического служащего для охраны имущества»{282}.

Такое вполне нормальное пожелание встретило отрицательную реакцию заместителя наркома:

Я разъяснил Гжибовскому, что он принимается мною сегодня как частное лицо. После распада польского государства и исчезновения его правительства в СССР больше нет ни польского посольства, ни польских консульств. Поэтому и содействие, за которым обращается ко мне Гжибовский, может быть оказано ему и его сотрудникам только в частном порядке.

В связи с вышесказанным передача имущества бывшего польского посольства и консульств под опеку какой-либо нейтральной иностранной миссии в СССР не может иметь места. Не согласимся мы и на оставление в здании бывшего посольства какого-либо из его сотрудников. Имущество, являющееся личной собственностью персонала посольства, может быть вывезено из СССР. Все остальное будет принято соответствующими советскими органами по согласованию с НКИД{283}.

Главным в ответе Потемкина, однако, было то, что он в принципе не отказался помочь в организации отъезда. Заверил, что «местные власти в Ленинграде, Минске и Киеве, равно как и пограничные советские органы, окажут сотрудникам бывшего польского посольства и консульств в СССР должное содействие при их эвакуации»{284}. Вряд ли заместитель наркома дал такое заверение, не получив на то санкции высшего руководства. В то же время мнение этого руководства могло меняться, причем в худшую для поляков сторону. Можно было допустить, что на выезд дипломатов «исчезнувшего государства» наложат запрет.

Особенно тревожная ситуация сложилась вокруг консульства в Киеве. Местные власти традиционно недоброжелательно относились к полякам, что объяснялось украинско-польскими противоречиями и застарелой национально-этнической враждой. Теперь же, после 17 сентября, Киев на некоторое время стал почти прифронтовым городом. Советское командование допускало возможность налетов польской авиации и ввело режим светомаскировки. Консульство Польши было блокировано, покидать его сотрудникам было запрещено. Это стало источником личного беспокойства для Гжибовского, поскольку в Киеве находились его жена.

Польские дипломаты из Ленинграда и Минска тоже не сразу смогли приехать в Москву. На просьбу Гжибовского и советника посольства Янковского выделить с этой целью транспорт был дан негативный ответ. Заведующий Восточноевропейским отделом НКИД Анатолий Лаврентьев сослался на «транспортные технические трудности», которые «не позволяют осуществить немедленный выезд указанных лиц»{285}. Несложно догадаться, что истинные причины поведения советских властей не имели ничего общего с «транспортными трудностями», которых не существовало. Во-первых, в НКИД хотели дождаться эвакуации сотрудников советского полпредства из Варшавы, остававшихся в осажденном городе. Польских дипломатов в этой связи фактически рассматривали как заложников. Во-вторых, нельзя полностью исключать, что в Москве вообще сомневались, стоит ли выпускать из страны поляков.

24–25 сентября сотрудники советского полпредства были благополучно вывезены из Варшавы (более подробно об этой истории мы еще расскажем), так что по крайней мере это препятствие было устранено. После этого в польское посольство смогли приехать дипломаты из Минска и Ленинграда. С представителями консульства в Киеве все оказалось сложнее, но после переговоров и этот вопрос решился. Сначала выпустили жену и дочь Гжибовского, а затем остальных сотрудников, которым для поездки в Москву выделили специальный вагон. Исключение составили Матусинский и сопровождавшие его шоферы.

10 октября последовал отъезд польских дипломатов в Финляндию. Вполне вероятно, что свою роль сыграло заступничество Шуленбурга и Россо, которое оказалось более эффективным, нежели в случае с Матусинским. Во многих публикациях утверждается, что окончательная эвакуация «команды» Гжибовского произошла не без помощи дуайена и его заместителя{286}.

Правда, эвакуироваться пришлось не в Румынию, как раньше планировалось. Обстановка в этой стране для поляков сложилась не совсем благоприятная. Румыны интернировали поляков, оказавшихся в их власти, включая высших руководителей республики: Мосцицкого, Бека, Рыдз-Смиглы и других. Тогда было решено выезжать через Финляндию, и здесь, конечно, не лишней была поддержка Шуленбурга. Третий рейх поддерживал с Финляндией тесное сотрудничество, и германский посол мог составить протекцию беглецам. Его вмешательство представлялось логичным и по другой причине. Германия воевала с Польшей официально, в целом соблюдала международно-правовые нормы в отношении польских дипломатов на своей территории (хотя в отдельных случаях их права также нарушались) и могла позаботиться об их коллегах в Москве. В конце концов удалось убедить советское правительство дать полякам возможность выехать в Хельсинки.

На фоне драматичного распада советско-польских отношений контакты работников НКИД с немецкими представителями становились все более культурными и уважительными.

Встречаясь с Козыревым, Хильгер не скупился на славословия в адрес советского руководства: «очень много распространялся на тему о гениальности и мудрости тт. Сталина и Молотова», говорил, что «он восхищен ими». Козырев, конечно, не возражал: «Я заметил, что сообщение г. Гильгера{287} не является для меня новым. Гениальность и мудрость тт.