и мир идей, и число возможных систем передачи человеческих знаний столь же велико, как и число этих точек зрения», – Ашер читает немецкий перевод. Слова некоего Дидро. Недавно он с восторгом листал «Энциклопедию».

Ашеру Рубину повезло. Когда после отъезда из Львова они оказались здесь, в Вене, Ашер велел записать себя Ашербахом. Он назвался Рудольфом-Йозефом, вероятно, в честь молодого императора, чья жажда знаний так ему импонирует и которым он так восхищается; Гитля стала Гертрудой-Анной. Сейчас семья доктора Ашербаха живет в приличном доме на Альте-Шмидегассе. Ашербах – окулист; сначала он пользовал местных евреев, но вскоре клиентура расширилась. Он лечит катаракту и подбирает очки. Есть также магазин оптики, небольшой, им занимается Гитля-Гертруда. Девочки учатся дома, у них гувернер, Самуил изучает право. Ашер коллекционирует книги, это его главная страсть; он надеется, что когда-нибудь Самуил унаследует его библиотеку.

Первая покупка Ашера-Ашербаха – шестьдесят восемь томов «Универсального лексикона» Иоганна Генриха Целера, на который он, собственно, и потратил первые заработанные здесь деньги. И быстро заработал новые. Пациенты не заставили себя ждать, одни рекомендовали других.

Гитля поначалу фыркала по поводу этой покупки, но однажды, вернувшись из больницы, Ашер увидел, как, склонившись над одним из томов, она рассматривает какую-то страницу; а недавно Гитля изучала формы ракушек. Она носит очки, которые сама себе отшлифовала. Линза комбинированная, позволяет через одни и те же стекла смотреть вдаль и читать.

Они сняли большую квартиру с мастерской во флигеле. Рудольф Ашербах нанял старого, почти ослепшего шлифовальщика, который делал по его рецептам оптические стекла. Гертруда после переезда все сидела в мастерской и наблюдала, как старик тщательно обрабатывает линзы. Она даже не заметила, как сама научилась это делать. Садилась за стол, поддергивала платье выше колен, чтобы удобнее было нажимать на педаль, приводящую в действие шлифовальный механизм. Теперь Гертруда занимается изготовлением очков.

Они часто ссорятся и так же часто мирятся. Однажды Гитля швырнула в Ашера кочан капусты. Сейчас она редко заходит на кухню: у них есть кухарка и девушка, которая топит печи и прибирает. Раз в неделю приходит прачка, раз в месяц – швея.

Последний том огромного труда Целера был опубликован в 1754 году, а поскольку Ашербах расставляет книги на полках не по сериям, названиям или авторам, а по дате публикации, он оказался рядом с «Новыми Афинами», которые они привезли с Подолья и по которому Гитля научилась читать по-польски. Бесполезное усилие. Этот язык им больше не понадобится. Ашер иногда берет книгу в руки и пролистывает, хотя его польский все больше хромает. В эти мгновения ему всегда вспоминается Рогатин и кажется, что это давний, далекий сон и сам он в этом сне вовсе не похож на себя – старый и отчаявшийся, словно время для него потекло в обратную сторону.

В воскресенье после обеда, сидя, согласно сложившемуся еженедельному ритуалу, в кафе, Ашербахи решают включиться в дискуссию, уже некоторое время продолжающуюся на страницах журнала «Берлинише Монатшрифт», который они регулярно читают. Это Гертруде приходит в голову попробовать, и она порывается написать сама, но Ашербах считает, что у жены дурной стиль, слишком витиеватый, поэтому начинает ее поправлять, в результате супруги пишут вместе. Речь идет об определении модного и все чаще употребляемого термина «просвещение». Все охотно им пользуются, но каждый понимает немного по-своему. Начало этому положил некий Иоганн Фридрих Цёлльнер[207], который в одной из своих статей, защищая институт церковного брака, сослался на это понятие и даже не в основном тексте, а в комментарии поставил вопрос: Was ist Aufklärung? Неожиданно это вызвало отклик среди читателей, причем людей известных. Первым откликнулся Мозес Мендельсон[208], а через некоторое время статью о просвещении опубликовал в журнале знаменитый философ из Кёнигсберга Иммануил Кант.

Ашербахов привлекает вызов – отшлифовать слово так, чтобы сквозь него был ясно виден смысл. Гертруда, которая в кафе всегда курит трубку, слегка эпатируя приличную венскую публику, делает первые заметки. Они с мужем сходятся только в том, что главное – разум. Однажды целый вечер забавляются метафорой света разума, который освещает все справедливо и беспристрастно. Умница Гертруда моментально замечает, что там, где что-то ярко освещено, появляется тень, затемнение. Чем сильнее свет, тем глубже, интенсивнее тень. Ну да, это тревожит; они умолкают.

И еще – поскольку человек должен использовать самое ценное, что у него есть, то есть разум, теряют значение цвет его кожи, семья, из которой он родом, или религия, которую он исповедует, или даже пол.

Ашербах добавляет, цитируя Мендельсона, которого в последнее время увлеченно читает (на столе лежит «Федон, или О бессмертии души», заглавие напечатано красным), что Aufklärung для культуры – то же, что теория для практики. Просвещение имеет больше общего с наукой, с абстракцией, в то время как культура есть совершенствование человеческих связей при помощи слов, литературы, образов, изобразительного искусства. Тут они сходятся. Читая Мендельсона, Ашербах впервые в жизни ощущает удовлетворение от того, что родился евреем.

Гитле-Гертруде сорок четыре года, она поседела и поправилась, но по-прежнему хороша. Сейчас, перед сном, Гитля заплетает косы и убирает их под чепец. Супруги спят в одной постели, но близость случается реже, чем раньше, хотя Ашер, глядя на жену, поднимающую полные руки, на ее профиль, все еще испытывает желание. Он думает, что во всем мире у него нет никого ближе. Даже дети не так близки. Никого. Его жизнь началась тогда, во Львове, когда к нему пришла молодая беременная женщина, когда она остановилась на пороге – замерзшая, голодная и дерзкая. Но теперь Ашербах живет новой жизнью и не имеет ничего общего ни с Подольем, ни с тем низким, звездным небом над рыночной площадью в Рогатине. Он бы и вовсе позабыл об этом, если бы не одно происшествие.

Однажды на улице, возле своего любимого кафе, он видит знакомое лицо – молодого скромно одетого человека, который размашисто шагает, держа под мышкой ноты. Ашербах смотрит на него так пристально, что тот приостанавливается. Они минуют друг друга словно бы с усилием, оглядываются; наконец останавливаются и сближаются, скорее удивленные, чем довольные этой неожиданной встречей. Ашер узнает юношу, но не может связать имена, которые помнит, со временем, а время – с местами, с которыми оно ассоциируется.

– Ты Шломо Шор? – спрашивает он по-немецки.

По лицу юноши пробегает тень, и он делает движение, будто хочет уйти. Ашербах уже понимает, что ошибся. Он смущенно приподнимает шляпу.

– Нет, моя фамилия Воловский. Франтишек. Вы путаете меня с отцом, господин… – говорит он с польским