– Что с тобой, дитя мое? – спрашивает он. Гладит ее по волосам, и пациентка обращает на него взгляд.

– Можно открыть окна? – тихо спрашивает Ашер.

И слышит твердое:

– Нет.

Поздно вечером Ашер возвращается по венским улицам, все еще наполненным гамом и суетой, и ему вспоминается, как он ходил в Рогатине к Хае Шор, когда та пророчествовала, билась на полу, извивалась, вся мокрая от пота.

Рогатин по сравнению с Веной сегодня кажется Ашеру сном, привидевшимся под периной в темной, дымной комнате. Ни одна из его пациенток уже не живет в общей комнате, не заматывает голову тряпками и не носит польский дублет. Ни у кого здесь не бывает колтунов. Дома высокие, крепкие, с толстыми каменными стенами, пахнут штукатуркой, свежей древесиной лестниц. В большинстве этих новых домов имеется канализация. На улицах горят газовые фонари, а сами улицы широкие и продуваемые ветром. Через чистые оконные стекла видны небо и полоски дыма из труб.

И все же сегодня Ашер разглядел в этой больной женщине Хаю Шор из Рогатина. Ту молодую женщину, которой, если она еще жива, сейчас лет шестьдесят. Может, госпоже Рудницки полегчало бы, займись она прорицаниями, ловко скользя во мраке разума, его тенях и туманах. Возможно, это неплохое место для жизни. Возможно, именно такой совет следовало бы дать ее мужу: «Господин Рудницки, пусть ваша жена займется прорицаниями, это ей поможет».

О фигурках из хлебного мякиша

Хая-Марианна сейчас дремлет. Голова опустилась на грудь, руки безвольно упали, бухгалтерская книга вот-вот соскользнет с коленей. Хая ведет счета в магазине сына. Другими словами, целыми днями сидит в задней комнате и подсчитывает столбики цифр. Сын торгует шелком. Он носит фамилию Лянцкоронский, как и все ее сыновья и дочери, а сама Хая уже овдовела. Сын возил вместе с Голинским ткани, но Голинский занялся оптовой торговлей и много потерял, а Лянцкоронский продолжал торговать в розницу, и это оказалось правильным решением. Магазин находится в районе Нового города, очень красивый, опрятный. Сюда приходят покупать ткани варшавянки, потому что цены разумные и скидку можно получить. Здесь множество простых ситцевых тканей, а также еще более дешевый хлопок, который везут с Востока и который сейчас завоевывает мир. Из него шьют себе платья служанки и кухарки. Богатые горожанки покупают ткани подороже, а к ним – ленты, перья, тесьму, пряжки и пуговицы. Кроме того, Лянцкоронский возит из Англии шляпы – этот отдел появился в его магазине недавно; он хочет открыть на Краковском Предместье еще одну лавочку, небольшую, где будут продаваться только английские шляпы. А также подумывает о мануфактуре, потому что в Польше никто не производит приличных фетровых шляп. Почему? Одному Богу известно.

Итак, Хая дремлет в конторе. Она располнела, стала неповоротлива, болят ноги, суставы сделались толще, такое ощущение, что они болезненно хрустят. Из-за лишнего веса лицо немного отекло, трудно отыскать в нем прежние черты. В сущности, та Хая исчезла, растаяла. Эта новая – Марианна – как будто сонная, неизменно погружена в гадательный транс. Если к ней приходят за советом, она по-прежнему вытаскивает свою доску; когда та уже разложена на столе, а из деревянного ящика извлечены нужные фигуры, веки Хаи начинают дрожать, а взгляд обращается вверх, так что не видно зрачков. Так Хая смотрит. Фигурки, расставленные на плоской поверхности, образуют различные конфигурации, одни красивые, другие уродливые, такие, что с души воротит. Хая-Марианна умеет выложить на своей доске любое «дальше» и любое «ближе», как во времени, так и в пространстве, и может с перспективы фигурки показать притяжение или, наоборот, отторжение. Она также ясно различает раздоры и союзы.

По сравнению с рогатинскими временами фигурок стало больше, их множество; самые новые – меньше всех, они сделаны только из одного хлебного мякиша, без глины. Хая способна с первого взгляда понять смысл конфигурации и увидеть, куда что движется, во что обратится.

В результате получаются узоры, соединяющиеся друг с другом помостами или перешейками, а между ними – дамбы и плотины, клинья и гвозди, шарниры, обручи, которые прижимают друг к другу ситуации со схожими краями, точно клепки в бочке. Существуют и последовательности, напоминающие муравьиные дорожки, старые, словно бы растительные тракты, неизвестно, кем протоптанные и почему именно так, а не иначе. Есть петли и водовороты, опасные спирали, и их медленное движение увлекает взгляд Хаи внутрь, вниз, в глубины, без которых не обходится ни одна вещь.

Из своей конторы Хая, склонившаяся над доской, отчего некоторые клиенты ее сына думают, будто эта странная женщина впала в детство и забавляется игрушками внуков, – иногда видит Енту: она чувствует ее присутствие, заинтересованное, но спокойное. Хая узнает старушку, знает, что это Ента – видимо, она умерла не до конца, это Хаю не удивляет. Ее удивляет еще чье-то присутствие, которое носит совершенно иной характер. Это кто-то, чутко наблюдающий за ними – за ней самой и за конторой, а также за всеми разбросанными по свету братьями и сестрами, за прохожими на улице. Этот кто-то рассматривает детали – вот сейчас, например, он разглядывает доску и фигурки. Хая догадывается, чего этот кто-то хочет, поэтому относится к нему как к несколько докучливому другу. Поднимает закрытые глаза и пытается заглянуть этому кому-то в лицо, но не знает, возможно ли это.

Отвергнутое предложение руки и сердца Франтишека Воловского-младшего

Франтишек Воловский-младший хотел бы заполучить Эву. Не потому, что любит ее и желает, а потому, что она недоступна. Чем более это несбыточно, тем сильнее стремление Франтишека жениться на Эве Франк. Именно поэтому он ею заболел, в этой болезни виноват также его отец: он всегда твердил, что Эва будет принадлежать ему, таким образом два рода объединятся и власть Якова перейдет к Франтишеку. Яков был не против, но потом, когда Эву приблизил к себе сам император, все надежды растаяли как дым – высоко-высоко, уже не ухватишь. И Эва изменилась, она редко появляется; в своих блестящих шелках сделалась скользкой как рыба – не поймаешь.

Франтишек делает ей предложение – без ведома отца: тот в Варшаве, занят пивоварней. Однако Эва ответа не дает, словно Франтишек совершил какой-то неприличный поступок, о котором лучше не упоминать вовсе. Об этом неделями перешептываются при дворе в Брюнне, а молодой человек постепенно понимает, что выставил себя дураком. Франтишек пишет отцу исполненное горечи письмо и просит отозвать его в Варшаву. В ожидании ответа перестает приходить на общие молитвы и слушать болтовню Якова.