– Человеку нужно показать, что он способен управлять собственной жизнью и всем миром. Если он топнет, троны властителей содрогнутся. Ты говоришь: закон надо нарушать тайно, в своих альковах, а снаружи притворяться, что соблюдаешь его. Нарушать закон в спальнях и будуарах! – Томас чувствует, что в своей критике зашел слишком далеко, и немного сбавляет тон. – Я утверждаю обратное: закон, если он несправедлив и приносит людям несчастье, следует менять, действовать открыто, смело, бескомпромиссно.

– Человек чаще всего не знает, что несчастен, – спокойно говорит Яков, обращаясь к своим ботинкам.

По-видимому, его мирный тон придает Томасу смелости, потому что он обгоняет Якова, поворачивается к нему и идет теперь задом:

– Ему нужно помочь осознать это и побудить к действию, а не водить хороводы и петь, размахивая руками.

Эва уверена, что сейчас Томас фон Шёнфельд получит по физиономии. Но Яков даже не останавливается.

– Думаешь, что-то можно построить заново? – спрашивает Яков, по-прежнему глядя себе под ноги.

Томас, потрясенный, останавливается и повышает голос:

– Да ведь это твои слова, твое учение!

Когда вечером фон Шёнфельд собирается обратно в Вену, Яков привлекает его к себе и обнимает. Что-то шепчет на ухо. Лицо Томаса светлеет, потом он откашливается. Эва, стоящая рядом с отцом, не уверена, что правильно расслышала его слова. Ей показалось, что отец произнес: «Я доверяю тебе безгранично». Прозвучало также слово «сын».

Через несколько месяцев из Вены приходит посылка. Ее привозит одетый в черное посланец. Там рекомендательные письма для путешествия и послание от Томаса:

…Мои братья, чье влияние велико, нашли в одном самостоятельном княжестве человека ангельской доброты, графа, который готов принять тебя и весь твой двор. У него имеется внушительный замок неподалеку от Франкфурта, на реке Майн, и он будет предоставлен в твое распоряжение, если ты согласишься воспользоваться этим предложением. Это хорошее направление для перемен – запад, подальше от войны, которую император, без особого энтузиазма, но все же объявил Турции. Для вас будет лучше собраться и переехать в это новое место. Взвесь то, о чем я тебе тут под большим секретом сообщаю.

Чрезвычайно преданный тебе, Томас фон Шёнфельд.

Эва, читая письмо, которое показал ей отец, говорит потрясенно:

– Как ему это удалось?

Отец, застегнутый под подбородок, несмотря на исходящий от камина жар, сидит с закрытыми глазами. Эва замечает, что пора пригласить цирюльника. Голые ступни лежат на мягком, обитом тканью табурете, и Эва видит лопнувшие жилки, от которых кожа кажется сизой. На нее вдруг накатывает ужасная усталость, ей все равно, что с ними станется.

– Мне опротивел этот город, – жалуется она. Глядит в окно на опустевший двор, который совсем недавно с трудом освободился от грязного снега, теперь мусор открыт всем взорам. Эва видит чью-то одинокую, забытую в снегу перчатку. – Просто опротивел. Я уже не могу на все это смотреть.

– Молчи, – говорит отец.

Вечером накануне отъезда из Брюнна в опустевший дом Франков приходят представители горожан. Мебель уже вся вынесена, поэтому гостей принимают стоя. Яков выходит к ним, опираясь на молодого Чернявского, Эва сопровождает отца. Посланцы приносят прощальные подарки: ящик превосходного моравского вина для «господина барона» и серебряное блюдо с выгравированным на нем видом города и надписью: «Прощайте, друзья Брюнна. Жители».

Яков, похоже, тронут, да и все прочие тоже, а гости к тому же испытывают чувство вины, поскольку выясняется, что уезжающие оставляют значительную сумму на милостыню и городским советникам.

Яков Франк в высокой турецкой шапке и плаще с горностаевым воротником стоит на низкой ступеньке и говорит на своем грубом, но правильном немецком:

– Однажды я отправился в долгое путешествие и так устал, что искал место, где можно отдохнуть. Тогда я нашел одно дерево, дающее большую тень. Аромат его плодов распространялся по округе, а рядом с деревом был источник чистейшей воды. Так что я лег под дерево, ел его плоды, пил воду из источника и спал сладким сном. «Как мне вознаградить тебя, дерево? – спросил я. – Чем благословить? Пожелать тебе много ветвей? Они у тебя уже есть. Сказать: пускай твои плоды будут сладкими, а аромат сильным? Ты это уже имеешь. Сказать: пускай рядом с тобой будет источник пресной воды? Он уже дан тебе. Я не могу благословить тебя ничем, кроме одного пожелания: пускай все добрые путники отдыхают под твоей сенью и прославляют Бога, тебя сотворившего». Это дерево – Брюнн.

10 февраля 1786 года. Снова идет снег.

ПОСКРЁБКИ. СЫНОВЬЯ ЯКОВА ФРАНКА. МОЛИВДА

Я всегда рьяно выполнял свою миссию, поскольку знал, что Яков таким образом меня выделяет. Ведь кто, если не я? В то время я бегло говорил по-турецки и на тамошних обычаях собаку съел. Однако после недавних фиаско Яков отстранил меня и приблизил к себе младшего и более расторопного Яна Воловского: его, одетого по-казачьи, со смуглым лицом, разделенным надвое пышными польскими усами, постоянно видели рядом с Господином. Вторым помощником стал Антоний Чернявский, шурин Якова. Крутились вокруг него, как мухи, обделывая свои делишки, также Матушевский и Виттель, а больше всего Эва, которая его защищала и постепенно из дочери превращалась в мать.

С Ерухимом у нас было много общего, и пока младшие предавались тому, что высокопарно именовали жизнью, мы предпочитали говорить о прошлом, том, которое здесь никто уже не помнил и не ценил. Ведь мы руководили нашим делом с самого начала и видели больше, чем кто-либо другой из нашей большой махны. Я же мог гордиться тем, что остался единственным из тех, кто был с Яковом с самого начала, ведь ни реб Мордке, ни Иссахара, ни даже Моше из Подгайцев и его отца, похороненного в Ченстоховской пещере, уже нет в живых, хотя я всегда думаю о них скорее как об ушедших и ожидающих всех нас за каким-то большим деревянным столом, причем дверь в их комнату находится здесь, в этом большом замке. Разве смерть не является лишь великой иллюзией, подобно тому, как в мире существует множество иллюзорных вещей, в которые мы верим, словно дети?

В то время я много размышлял о смерти, так как во время одного из моих отъездов умерла в Варшаве моя Вайгеле, дав жизнь моей третьей дочери, которую я назвал Розалией и которую очень полюбил. Ребенок родился слишком рано и был очень слабеньким; мать, уже не первой молодости, не перенесла трудные роды. Она тихо скончалась в нашей квартире на улице Длуга в присутствии двух сестер, которые объявили мне эту ужасную новость, когда я вернулся из Брюнна. Думаю, что Бог хотел