– Да чего задурил? – перебил Терентий. – Бахвальство, вишь, в нем завелось, хозяин. Форс-от этот проклятый его и подгогулил. На руку нечист больно стал: вот оно что! Так мы его и не берем по этой причине. И то про нас худая слава. Чего не скажут: и «нет воров супротив портных мастеров», и «словно бы нам только мерку снять да задаток взять», будто бы мы чего получше и не стоим. Не нашей иглой каменные дома выстегивают и строчка-то наша по тому полотну, какое дают, а кроим – сам видал, чай – к старой одеже новую прилаживаем, иначе и не примеряешь. Вишь он какую однова штуку удрал у Игнатовских. Надыть тебе молвить, он шубенкой тогда поизносился, ну и армячишко, признаться, с плеч уж полез; а все чихирем-то вот этим не в меру занимался. Пошел он, вишь, к Игнатовским; думает: наши ребята туда мало ходят, коли что и сделаю – не узнают. Понаведался. Дали ему, примерно, работу; свалял себе шубу ночью, да и след показал. Сам еще нам и делом-то этим похвалялся; и сошло было с рук. А вот на другом, так словно на льду обломился. И случилось-то это дело непутное тоже коло нашей деревни: купил, вишь, лошковский мельник Дементий ячменю хорошего, а Матюха на ту пору работал у него, да и заночевал примерно. Встает Дементий-мельник поутру, да и спохватись ячменю-то; совался мужик туда и сюда: все закоулки поисшарил. Нет ячменю, словно помелом кто вымел; пропал ячмень совсем и с мешком, и с веревочкой.

– Не видал, – бает, – Матюха, куда ячмень подевался?

А тот, словно правый, за работой сидит и нитку еще в ту пору вдергивал.

– Нет, Дементий Андреич, не видал; слышал, признаться, впросонках, словно твой Жучко на кого лаял, а не видал. И греха на душу брать не хочу: не видал.

Ну, заперся, слышь, заперся, словно я невесть что! Да уж по весне узнали, кто греху был причастен: сам же Матюха и привез к Дементию. А ячмень-от был не нашенской, а заморской, еще и у барина-то у Безинского купил. Пошла про Саву худая слава: мы его не берем, одному ходить – неповадно, да все уж и знают; а нет, так и мы подкузьмим. Посовался Матюха туды да сюды: видит – дело дрянь, не выгорает; так он по весне и сгинул, словно топор ко дну. Бают ребята, что в Рыбное потянулся в бурлачину. Ну уж там, знамо, уховерт-народ, не клади пальца в рот, зараз тяпнут.

Только что вышли швецы от сотского и показались, в полушубках нараспашку, середи улицы, почти изо всех окон послышались приглашения. Между громкими бабьими криками особенно резче всех раздавался одной.

– Нишкните-ко, ребята, чтой-то солдатка-то больно зазывает? – спросил Степан. – Нешто много работы у тебя?

– Понька есть, полушубок, кормильцы.

– Ишь ведь, горлодериха эдакая, – бабью работу зазывает: поньку шить; нешто у самой-то руки отвалились? Поди-ко, Терентий, учи ее, глупую, уму-разуму, да втемяшь ей хорошенько, чтоб вдругорядь не навязывала чего не следует. Сшей ей полушубок-то да и приходи к нам, – распорядился старик Степан, видимо, обиженный и принявший предложение шить поньку за насмешку.

Компания швецов разделилась. Все они разбрелись по разным избам и в одиночку; один Степан вдвоем с учеником. Тереха между тем явился к солдатке.

– Кошку бьют, невестке намеки дают; поньку-то ты шей сама: ваше это дело бабье, а вот коли полушубок есть, так стачаем. Давай, где он у тебя тут?

– Ишь ведь, как ты расчуфырился, словно я невесть что обидное молвила. Я и сама, коли хошь, так сдачи дам.

– Сдачи мне твоей не надо, береги про себя: а мы не то что с бабой, и с волком справлялись! – говорил Терентий уже не тем шутливым голосом, а таким, какой был бы даже впору и самому старику Степану.

– Знаешь ли, тетка, как я волка надул? – продолжал он, садясь за работу. – Шел, вишь, я по полю, отседа не видать, бежит серый по лесу да ухмыляется.

– Здравствуй, швец-молодец, дай я тебя съем!

– Дай, говорю, запреж хвост тебе аршином смеряю. Взял я его хвостищо кужлявый, намотал крепко на руку, да и лудил я его аршином по спине, инда самому больно стало.

– А все мне тебя, швец-молодец, съесть хочется. Целый день, бает, рыщу: живот подвело!

– Нет, говорю, мои кости неломки: зубы не возьмут. Поди, вон баран ходит по горам, авось, может, послаще будет. Прост ведь серый-то, хоть бы вот и ты, тетка Лукерья. Так, что ли, тебя величают? Да ты смотри не обидься!

– Меня-то? Офросинья меня зовут.

– Ну вот, тетка Офросинья, у меня тоже бабушку звали Офросиньей, и сестра была Офросинья. Так о чем, бишь, я тебе молвил?

– Баран там, что ли, по горам…

– Так вот, вишь, пришел он к барану и тоже есть попросил, серый шут. «Вставай, – бает баран, – под гору, а я как раз тебе в глотку вскочу». Распялил серый пасть, а баран как мурызнет его в лоб рогами, так что мой волк вперемековшки. Все, слышь, зубы во рту повышиб и есть уж нечем стало. Опомнился серый, да позапоздал маленько: швец-то, поджавши ноги, строчку строчил, а баран сено жевал в подполице.

– А вдругорядь ты понек не сули!.. Эдак и сарафаны нашему брату шить доведется, – заключил свою речь Терентий у новой хозяйки.

* * *

Таким образом, переходя из избы в избу, из деревни в деревню, сообща, в компании и в одиночку, особняком, смотря по количеству наличной работы, швецы проходили на чужой стороне далеко за зимнего Николу. Осталась всего неделя до Рождества Христова; ясное дело, нужно провести этот праздник в кругу домашних, по обычаю и по заветной мысли.

И вот швецы уговорились сойтись в первом питейном ближайшего села, чтобы разделить сообща и поровну свои заработанные деньги и опять вместе держать путь на родину. Степан, как предводитель и самый старший между товарищами, производил дележ. Досталось каждому, вместе с заработанными им самим деньгами, около пятнадцати рублей серебром: Степану немного побольше, потому что он ходил с учеником.

Немедленно совершены были слитки, или так называемый запой; товарищи поздравили друг друга с прибылью. Ученику-парнишке куплены были две бутылки меду и пряники. Тем бы дело и кончилось, если б Тереха не увлекся легким похмельем и не спросил себе кое-чего покрепче, да и в посудине побольше. Петруха не отставал и тоже за спасибо угостил товарища. Через полчаса Тереха