за переборку. Молодуха, не заметив этого, посолила в другой раз. Шутник Тереха, следивший за ними, не утерпел и тут, чтобы не отпустить свою заветную штуку: пусть-де посмеются ребята. Он взял из солоницы целую ложку соли и размешал ее в чашке уже в то время, когда все уселись за стол.

– Чтой-то, молодец, нешто ты не видал, что я посолила? – заметила молодуха.

– А я, признаться, думал, что уж такой обычай завелся в новом хозяйстве, чтобы все солили, – ответил Тереха и самодовольно улыбнулся, заметив, что обе молодые хозяйки переглянулись.

– Все-то вы, кажись, ребята такие сорванцы, прости меня, Господи! Вон хоть бы зимусь и в нашей деревне: ваши же галицкие ребята были, и Калиной еще и парня-то звали. Шил он у дяди Егора тулуп, да и заставил его раздеться всего. Ишь без того-то, бает, и мерку неловко снимать. Тот и лег на стол: больно, вишь, он прост у нас, куды – прост, Матвей-от. – И не в догадку ему, что Калина шутки шутит. Этот и мурызни его вдоль спины-то, да так индо больно, что Матвеевы ребята по шеям Калину, да и вон из избы.

– И не то бывает, кормилка, коли знать хочешь; ведь недаром и поговорка про нашего брата ходит: швецы-портные.

– Ну-ну, Тереха, видно, мели Емеля – твоя неделя. Ты уж, братец ты мой, не всяко слово в строку мети, нужно и разум знать, – перебил остряка Степан, все время соблюдавший молчание: он давно уже оставил шутки и ведет свое дело серьезно.

– И, дядя Петр! – смалкивай, знай, невестка, – сарафан куплю! Вишь ведь, молодица не знает всех свычаев-то наших. Вот хоть бы, примером, тепереча, слыхала про Власа да Протаса? А нет, – так никшните. Жили, вишь ты, кормилка моя, два брата подгородные, тоже швецы, как бы и мы со Степаном; да и звали-то их по-простецки: сивой Влас да гнедой Протас. Наклевалось им делишко, куды хорошо: у мужика богатого, что деньги помелом метет и лопатой в кузовья загребает. И все бы хорошо, да недоимочка махонькая состояла, – голова-то, вишь, была словно жбан пивной: звон большой, а браги нету, – тоже, как бы вот и ты порассказала, тоже сметка-та к закаблучью, знать, пришита была. Принял он этих молодцев шубу шить себе, а овчин-то дал чуть ли не на две. Влас и Протас, надо вам молвить, знали хорошо, на какую он ногу хромает, и всю его придурь словно по писаному читали. Сговорились они промеж себя, да и задумали, в добрый час сказать, в худой промолчать, непутное дело. Э! думают про себя, куда кривая не вывезет, сегодня ухну, хоть утре и будут бока пухнуть.

– Слушай, хозяин, – молвил Протас, – как ты смекаешь, догонит Влас, коли завернусь в эту шубу да вбежки побегу, аль не догонит?

– Нет, догонит! – бает тот. А сам ухмыляется, любо, вишь, на потеху на такую,

– Ан не догонит, хозяин. На что хошь на спор пойду, не догонит.

– Попробуй! – брякнул тот сдуру, что с дубу.

Завернулся Протас да деру задал такого, что любо да два, – индо пятки засверкали. А мужик-то стоит, разиня рот, да любуется:

– Гляди-ко, гляди, ребята, чуть-чуть не догонит; вон как за лес забежит, – поравняются… и поймает, беспременно поймает.

– Ишь тебе любо, Тереха, – заметила большуха: – нешто христианское дело затеяли.

– Да и то молвить, тетушка Матрена, быль молодцу – не укора, а мало ли непутных-то делов на белом свете, – ответил Степан.

– У наших ребят руки не болят!..

– Спасибо хозяюшкам за хлеб, за соль, да за щи с квасом, а за кашу-то песенку спою, – говорил Тереха, молясь образам.

Когда убрано было все со стола, швецы снова сели за работу. Бабы тоже поразобрали с полок свои копылы, и слышно было в избе, как зашумели на полу веретена, обвиваясь новыми нитками.

– Ты из какой деревни, молодец? – начала молодуха.

– Да ты у кого спрашиваешь-то? – сказал Степан.

– Вестимо, кто пошустрей, да и позубастей всех, – объяснила тетка Матрена.

– Я-то откуда? да все оттуда ж. Больно молода, – много будешь знать, мало станешь спать. Скажи-ко мне лучше: зачем мужа-то в Питер пустила? Неладное дело в вашей стороне ведется: дурак ваш мужик, не тем будь помянут. Женится, да и лезет в Питер, словно угорелый, как будто мало народу там и без нашего брата шалопая; сидел бы дома, да точил веретена, да жену журил.

– Ишь ты, какой сыч, прости меня, Господи, – заметила молодуха, видимо, сочувствуя шутнику Терехе. – Я бы тебе космы-то повытрепала, коли б была женой-то твоей. Стал бы ты у меня по жердочке ходить… Да молвишь ли ты, как зовут-то тебя?

– Меня-то? Терешкой, Терешкой, голубка востроглазая, и парень-то я галицкой ерш. Вон и Петруха ерш, да и мы все тут, почитай, ерши, и все галицкие.

– А родня вы промеж собой?

– Да как родня? – когда моя бабушка родилась, вон Петрухин дедушко онучки сушил. Кто у нас не родня? Коли в поезжанах был, так и свои, – вот как в нашей стороне ведется, да поди и в вашей так же?

– А ты нешто женат? – продолжала неотвязчивая допросчица.

– Нет еще. Вот уж коли домик путем заведу, а ведь в нашем ремесле из-за хлеба на квас не заработаешь. Теперь все и хозяйство, что вот есть на себе; во дворе скотины – таракан да жуковица, а и медной-то посуды всего одна пуговица.

В таких-то беседах пролетело время до сумерек. Швецы оставили работу. Двое из них, Степан и Петруха, легли на лавке, подложив полушубки под голову. Старшая невестка занялась головою свекрови, которая сначала, словно кот против солнышка, щурила глаза, а вскоре и совсем их закрыла. Тереха, в это время, подсел к младшей невестке, которая вытирала горшок, и стал балагурить.

Изба приняла тот тихий и спокойный вид, который бывает в самую золотую пору крестьянской жизни и который обозначается русским названием – сумерничанья. Тишина в избе дошла до такой степени, что не только слышно мурлыканье кота в печурке, но даже как аран и овца жевали жвачку в подполице. Это затишье нисколько не нарушалось ни храпеньем большака (который был в отсутствии), ни визгом меньшака – неугомонного ребенка, которого еще не было в доме.

Когда уже довольно смерклось, – опомнился от забытья Степан. Растолкал Петруху, толкнул в бок ученика и попросил свету. Старшая невестка принесла из голбца треногий светец, значительно почерневший от частого употребления и близости искр, и поставила его подле лавки, из-под которой тотчас же вытащила лохань, налитую до половины водою. Ученик-парнишка исщепал