всегда не зевает укрепляться в той местности, где поживее развита промышленность на разную стать, стало быть побольше соблазнов на отхожие заработки. На таких простых основаниях завелись швецы в тех центральных пунктах, вокруг которых (иногда на больших расстояниях) всякое иное ремесло знают, исключая этого. Но, само собою разумеется, деревенские портные в наибольшем числе держатся около таких мест, где пристроилось скорняжное дело: выделывают меха, дубят овчины, как, напр., под Романовым (в Ярославской губ.), под г. Галичем (Костр. губ.), где село Шокша выделывает меха, получаемые из Архангельской губернии и из таких далеких мест, каковы печорские отдаленные палестины. В последнем случае швецы пользуются большою известностью, которая дает им смелость знакомить со своим искусством самые отдаленные местности и рисковать выходом на заработки не только в Москву и Казань, но даже и в более далекий Питер. В последнем городе, между прочим, известны шапошники, выходцы из села Молвитина (Костр. же губ., Буевского уезда). На Волге в большой славе кислая овчина – мурашкинцы (из села Мурашкина, Княгининского уезда Нижегородской губернии), которые и по присловью – шапками обоз задавили (они тоже зимой шьют полушубки, ходя по деревням, но в остальное время не перестают кормить себя иглой, заручаясь другими заказами). Не боится швецовский промысел и глухих мест, самых заброшенных захолустьев (и даже, кажется, их сильнее долюбливает); так, напр., в том глухом углу одного из самых глухих уездов, каков Пошехонский (Яросл. губ.), который прилегает к Вологодской губернии, с деревней Трушковой в центре, все население по преимуществу и почти сплошь – странствующие портные.

В первом случае, когда этот промысел вызывается безвыходною местною потребностью, швецы только временные (осенние и зимние) портные, и тогда они в скромных границах негромкого промысла – ремесленники на короткое время для известного околотка. Количество их считается тогда не сплошь целыми деревнями, а лишь несколькими домами в немногих селениях. Таких мастеров, которые, по пословице, на грош крадут да на рубль изъяну делают, не помногу, но много во всех уголках России. И если межевать последнюю на губернии в административных границах, а не на окраины и урочища с экономическими гранями, таких швецов на домашнюю потребность в каждой губернии найдется по нескольку кучек в двух-трех уездах. Между прочим, про таковых можно бы и совсем не слыхать, как, напр., про тамбовских швецов, которые и шьют плохо, и ходят только по р. Цне, не добираясь до столиц и, стало быть, до ученых исследований и печатных известий.

Но из среды моршанских швецов выделилась историческая личность основателя молоканской веры – одной из наиболее распространенных сект – Семена Матвеича Уклеина, или попросту и по-молокански – Семенушки.

Будучи уроженцем той местности (под Борисоглебском, Тамб. губ.), где кормились некоторые от портного ремесла, и он, по завету отца, ходил по деревням с товарищами кроить и сшивать овчины в полушубки про домашний обиход желающих и в казну по подрядам от денежных людей. Поработав у одного из таковых (Побирухина) и вступив в его веру (духоборческую), Семенушка Уклеин рассорился со стариком, ушел от него, покинув жену— дочь Побирухина. Додумавшись до своей веры, во многом отличной от духоборской, Уклеин, под видом и с ремеслом швеца, пошел ее рассказывать везде там, где ему давали работу. В то время, когда его товарищи забавляли хозяев в долгие и темные осенние и зимние ночи сказками да загадками, песнями да прибаутками, мистически настроенный и начитанный от книг Св. Писания Семен Матвеич проповедовал новую веру: учил держаться одного Евангелия, отвергал церковь и духовенство, советовал собираться на моление для того только, чтобы петь псалмы и слушать и толковать Евангелие. Не побоялся он (когда того потребовали) торжественно войти в г. Тамбов (как бы в Иерусалим), соблазнить в молоканскую веру много народу по Цне, по Хопру. Когда же императрица Екатерина II повелела освободить его из тамбовского острога (куда попал он после вшествия в Тамбов), он привел в свою секту множество деревень: около Новохоперской крепости, под самым Тамбовом (в селе Рассказове), под г. Балашовом. Соблазнил многих из приверженцев духоборства (в Песках) и из исповедников иудейской веры (субботников под саратовским городом Балашовом). Ушел за Волгу и там распространил молоканство по рекам Иргизам и Узеням. Теперь его вера и на Молочных водах в Таврической губернии, и за Кавказом в Бакинской и Тифлисской губ., и в Сибири под Томском и на Амуре и на Зее под Благовещенском.

Собственно, про этих-то одиночных швецов и предлагается следующий рассказ, поставленный в границы всей безыскусной простоты невинного и полезного промысла.

Не вдаваясь слишком далеко в объяснение причин, по которым можно было бы узнать всю степень важности и значения швецовского ремесла, мы хотим представить простую и нехитрую картину его проявления.

Прямым и неизбежным следствием появления швецов бывают следующие обстоятельства.

Редкий мужичок не имеет на дворе у себя пары две и даже три баранов и овец, составляющих предмет предпочтительной любви и благорасположения хозяек-баб, которые называют этих животных многими ласкательными именами, каковы, напр., бяшка и даже яшка. В продолжение долгого лета эти бяшки до того закужлявятся, что к осени потребуют новой стрижки, как бы взамен первой, которая производится в Великом посту.

В любой крестьянской избе, в начале ноября или в конце октября, непременно уже открывается следующая семейная картина: все бабы, начиная с большухи и оканчивая десятилетней девонькой, сидят в куту, или заднем углу избы, под полатями, и держат на коленях мохнатого барана или овцу-яловку. Бяшка поминутно вздрагивает и жалобно кричит под большими, особого устройства ножницами и как бы ждет не дождется, когда кончится эта невыносимая пытка, хотя и приправляемая ласкательствами мучительниц. А между тем огромный грохот постепенно наполняется густою волною, которая, наконец, кладется и в лукошки, за неимением другой подобной посуды. Одновременно с окончанием подобной операции являются в деревнях местные шерстобиты или волнотепы. Эти промышленники сортируют шерсть на два отдела: та, которая подлиннее и помягче, назначается для кафтанов и струною волнотепа превращается в мочки. Остальная шерсть – густая и жесткая, преимущественно со спины и боков животного, – пойдет в продажу и в руках макарьевского и кологривского валяльщика превратится в сапоги, которые иной бережливый хозяин четыре зимы носит и не износит, особенно если догадается подсоюзить их кожей. Первый, лучший сорт шерсти, превращенной в мочки, тотчас по уходе шерстобитов прядется бабами, и приготовленные нитки употребляются для бабьих чулок или для варежек, или же, наконец, на ткацком станке является сукном-сермягой для понёв и кафтанов. Может быть, в то