и дедушки Марка, мы оба усердно работаем, чтобы позволить себе ипотеку, так почему бы нам не жить в роскоши? Хотя, конечно, я так никогда до конца и не верила, что вправду заслуживаю этого. Всего этого.

Однако, если моя теория верна, зависть к нашему богатству вряд ли является мотивом того, что здесь сейчас происходит. Подкрадывающийся страх осознания указывает лишь на одно. Тот или те, кто оставляют мне изуродованных животных, знают, кто я такая. Или кем была. И они хотят, чтобы я знала, что они это знают. Но с какой целью? Если этот трюк предназначен исключительно для того, чтобы напугать меня, то остается лишь надеяться, что мертвыми животными все и ограничится – ничего более серьезного меня не ждет.

Но что если это месть?

Может ли это быть кто-то, имеющий отношение к одной из жертв моего отца? Эта мысль наполняет меня ужасом. Потому что, если это так, мертвые животные могут оказаться лишь началом.

Когда я спускаюсь обратно по склону, мне приходит в голову еще одна вероятность. Та, что заставляет меня замереть на месте и посылает крошечные ударные волны вдоль каждого нерва в моем теле.

Моя мать наконец-то нашла меня.

Оставлять зашифрованные сообщения было бы вполне в ее духе – и, естественно, она полностью в курсе про бабочек. Мать никогда не хотела отпускать меня, была просто одержима тем, чтобы держать меня при себе, сознавая, что больше никто не уделит ей ни малейшего внимания. Убедительным доказательством того, что она стала одним из самых ненавидимых людей в городе, стали граффити, намалеванные на фасаде нашего дома, регулярные акты вандализма в отношении ее машины и оскорбительные крики, которые я слышала за окном своей спальни едва ли не каждую ночь. По ее словам, страх, что на меня нападут, если я выйду поиграть на улицу, и был причиной, по которой она держала меня в четырех стенах. Со временем я поняла, что все эти мерзкие действия и слова адресованы ей, а не мне, в чем она пыталась меня уверить, – и что лишь из-за растущего страха остаться совсем одной в своем собственном аду она нуждалась во мне. Я была пленницей в своем собственном доме. Все ее бывшие друзья и подруги отвернулись от нее – я была всем, что у нее осталось. Прекрасно понимаю, что мой уход из дома окончательно подкосил ее. Окончательно ожесточил. Мать уже наверняка перепробовала все, чтобы найти меня. Возможно, и прошло уже больше двадцати лет, но что-то подсказывает мне, что она не стала бы окончательно опускать руки.

Но если мать пытается вернуть меня, то пошла по неверному пути. Впрочем, не исключено, что это и не входит в ее намерения. Скорее всего, она настроена просто причинить мне боль – такую же, какую я причинила ей. Разрушить мою жизнь точно так же, как была разрушена ее. Хочу исключить ее из своего списка подозреваемых, но в равной степени не желаю опять оказаться там – в том месте, которое я некогда называла своим домом. От одной этой мысли рот наполняется вязкой слюной. А кроме того, не хочу доставить ей удовольствие, появившись у нее на пороге и задавая вопросы. Можно, конечно, попросить кого-нибудь другого сделать это за меня. Единственный человек, к которому я могла бы обратиться с подобной просьбой, – Ройшин. Это очень большая просьба, но я уверена, что она была бы только рада провести для меня кое-какие исследования. Как торговый представитель фармацевтической компании, Ройшин все равно наматывает сотни миль за рулем, так что вполне можно спросить, не затруднит ли ее сделать небольшой крюк между своими встречами, чтобы проверить передвижения моей матери, узнать, где та находилась последние несколько дней, и все такое прочее. Просто на всякий случай. Стать жертвой извращенного поведения собственных родителей – это не то, чему я позволю случиться снова; это я должна быть тем, кто контролирует ситуацию.

Со вновь обретенной решимостью поднимаюсь по подъездной дорожке и подхватываю мусорный мешок с крыльца. Поднимается он легко, словно почти ничего не весит. Это не животное. Уверенная, что Марк, его приятель, Элла и Элфи все еще спят, беру его и иду в сад за домом. Вообще-то стоило бы надеть какую-нибудь обувь, прежде чем выскакивать из дома, но теперь уже слишком поздно, и когда мои босые ноги погружаются во влажную траву лужайки, холод ощутимо кусает за пятки. Открываю дверь сарая и кладу мешок на деревянный верстак, протянувшийся вдоль одной из стен. Слышу глухой стук, когда черный полиэтилен соприкасается с деревом.

Хотя это и облегчение, что не нужно избавляться от еще одного трупа животного, сердце у меня содрогается при мысли о том, что может быть там, внутри. Чтобы не давать мозгу слишком много времени на обдумывание возможных вариантов, трясущейся рукой лезу в мешок. Кончики пальцев касаются чего-то прохладного. И твердого. Нервно отдергиваю руку – да что же это такое? Может, просто выбросить этот мешок, не заглядывая внутрь? Хотела бы я быть таким человеком… Насколько я себя знаю, то следующую неделю, месяц, год я только и ломала бы голову над тем, что это было, так что сейчас просто обязана сделать это. Это все равно как сдирать пластырь с раны – чем быстрее я это сделаю, тем меньше боли это мне причинит. Засовываю руку обратно в сумку и вновь хватаю непонятный предмет. Затем медленно вынимаю его, затаив дыхание и зажмурив глаза.

Мгновение держу его на ладони, как будто мне сказали «закрой глаза и протяни руку», и на секунду вновь переношусь в детство, где мать вручает мне единственный подарок на день рождения – обычно это какая-нибудь новая канцелярская принадлежность, которую я могу использовать для домашнего обучения. В этом никогда не было ничего личного – или, не дай бог, чего-то такого, что могло бы понравиться юной девочке. Вот папа – тот всегда покупал то, что дарило мне радость, возил куда-нибудь повеселиться, угощал мороженым и сладостями, тайком подмигивая мне, что означало: «Только маме не говори». Как только он ушел, ушла и радость.

Опасливо открываю глаза.

В руке у меня – серебряный браслет прекрасной работы, с бриллиантами, поблескивающими между элегантными волнообразными звеньями. На каждом из звеньев выгравировано слово. Ощущаю мимолетный укол узнавания.

Где же я видела его раньше?

Поворачивая браслет в руке, читаю слова: «доброй», «красивой», «заботливой», «замечательной», «драгоценной», «несравненной». И тут замечаю прицепленный цепочкой к одному из крайних звеньев изящный амулет в виде сердечка.