по всплывшей на миг голове — а ты не верещи, не порть дело! Не повезло — тони молча, не отвлекай везучих!

В сутолоке и не поймешь, кто в кого врезался, кто кому борт проломил и отправил рачка кормить. Торг все спишет! Опять же, традиция — за сутолоку рабочую не мстить — никто не виноват, сложилось так. На все воля Пантократора!

Нефы, облепленные лодками, будто жуки муравьями, величаво вплывали один за одним в гавань. Их оказалось на удивление много! Давно уже Острова такой караван не отправляли!

Новоприбывших незамедлительно растаскивали к причалам, безжалостно выгоняя зазевавшихся местных. Нельзя, чтобы на рейде остался хоть один дорогой гость! Вдруг да именно с ним удастся «золотая сделка» на мешок денег⁈ В Сивере прибыль упускать не любят!

Никто и внимания не обратил, что все четыре галеры из Эскадры Плохой Погоды не стали швартоваться, а остались на дальнем рейде, почти у выхода из бухты.

Не успевали еще первые сходни упасть на камни причала, как на неф уже бросалась стая торговцев. Выкупить, перекупить, взять оптом, договориться под реализацию! Кто не успел, тот опоздал — вон из купцов, иди утопись, дурилка! А кто успел, тот, не успев выдохнуть и толком обрадоваться хорошей цене, пошлет товар дальше.

И поползет он в телегах да во вьюках по континенту. Торговые пути паутиной охватывают мир. Торговля и прибыль — вот привод всех и всего! Чтобы там ни плели напыщенные рыцаришки или безмозглые монахи, кивающие лохматыми головами.

Уж в Сивере-то давным-давно поняли и приняли смысл жизни!

* * *

Стук был негромок, но весьма настойчив. Хото его сперва даже не расслышал, пребываючи в блаженном полусне-полудреме. Потом решил, что это все сон. Очень реальный. Даже слишком!

Но стучащий был настойчив. Полоумным дятлом долбил и долбил — звук барабанным гулом отзывался в голове, заставляя пульсировать в такт сердцу боль в затылке.

Высота кое-как разлепил глаза. За окном была все та же привычная сиверская осенняя серость. Нет, даже не серость, а бесцветность! Серое стены, серый мир… Только тучи не грозили дождем и молниями, а лишь устилали серыми бесформенными тушами небо. В комнате тоже ничего не изменилось. Разве что тараканы не маршировали наглым строем. Сбежали! Жрать в доме нечего, а тем кальвадосом, что Хото хлебал, насекомых можно было морить — Высота пробовал. Дохли от малейшей капельки. А стенолазу ничего! Впрочем, на то он и стенолаз, а не многоногая тварюшка в жестком панцире и при длинных усах.

Снова прогрохотал стук…

— Что надо? — каркнул Хото, кривясь от ощущения лютой пакостности вкуса во рту. Все же, неделю пить — это перебор, наверное. С другой стороны, а выбор у него есть? Или пить, или вешаться. А такой радости Высота, из врожденной подлости, доставлять своим многочисленным знакомым не собирался. Он себя терпит, и они пусть мучаются. Сволочи!

— Мастер Хото, — послышался радостный смутно знакомый голос, — это я!

— Кто «я»? — переспросил Высота. — Тут всего один я. И это я, а не ты!

— Это Андрэ, мастер Хото! — после недолгой паузы сообразил с нужным ответом паренек.

— Что надо, — повторил вопрос стенолаз, по-прежнему, не отрывающий голову от смятой подушки, — Андрэ?

— Так ведь островитяне приплыли! Торг начинается!

— И что с того? — удивился Хото. — Я же не торгаш и не господин Фуррет. Мне на торг и всякие Острова срать жидко с высокой вышки!

— Так ты же на прошлой неделе сказал сообщить, как только в бухту войдут! — в голове подсобника сквозило удивление пополам с обидой — как так, сам просил, а теперь вот так вот, по-сиверски, мордою в грязь⁈

— Андрэ… — Хото долго собирался с мыслями. Все никак не мог решить, как же так ответить, чтобы паренек от него отъебался, но при этом, и не обиделся. Ну или хотя бы, чтобы обида стала недолгой, и не до ножа по веревке или ведра на голову, — Андрэ, я тебе очень, просто пиздецки как безгранично, благодарен, но будь человеком, и иди в жопу со всеми купеческими делами. Я очень устал.

— Так неделю пьете, — вроде негромко, но так, чтобы Хото услышал, буркнул подсобник, — тут и устать немудрено.

— Бывай, Андрэ! И еще раз спасибо!

Но Высоте никто не ответил. Лишь рассохшиеся половицы обиженно проскрипели. Ушел. Ну и слава Панктократору и прочему воинству. Можно дальше спать. И видеть сны, в которых все хорошо.

* * *

Господин Фуррет и господин Дюссак стояли на вышке «Якоря». Ежились от ветра. Странное дело — у земли нет ни малейшего воздушного движения, а здесь дует так, словно хочет обрушить конструкцию, сломать к бесам. Вышка обшита досками на высоту в два с половиной локтя, и обшита хорошо. Но коварный ветер находил щелочки и продувал от сапог до макушки.

— Видишь, друг мой, и ничего страшного. Зашли, разгружаются… Никто никого не режет сверх необходимой для уважения меры.

Дюссак, по-прежнему глядя в сторону бухты, заставленной круглобокими кораблями Островов, выдохнул сквозь зубы.

— Мастер Фуррет! Давайте не будем спешить с выводами.

— Давай, — неожиданно легко согласился Фуррет, — прошло всего несколько часов. Опять же, о наших приготовлениях не могли не узнать люди Островов.

Дюссак кивнул, обернулся. Глаза на бледном от усталости лице казались двумя черными ямами. Фуррета внутренне передернуло — так его верный помощник был похож на ходячий труп.

— Могли все и отменить, — продолжил Фуррет, — могли и ничего не планировать, а лишь запустить слух. Или ты их спугнул своей паникой.

— Много чего могли, — в свою очередь, не стал начинать спор Дюссак, — но я бы все равно бдительности не терял.

— Никто ее терять не собирается, — Фуррет похлопал заместителя по плечу, — не волнуйся, друг мой! И вообще, прими совет… Молчать! Нет, это еще не совет. Это приказ!

Фуррет обнял товарища, прижал к себе:

— Мастер! Если ты сейчас не забудешь о работе хотя бы на день, ты сойдешь с ума. И тебя отвезут на берег. В зеркало давно смотрел?

— Времени нет…

— Не ври! Ты просто боишься, что оно треснет от страха, и придется раскошеливаться на новое. Ты как упырь, знаешь? Тобой детей пугать можно! Едь в «Русалку» и не вылезай оттуда до вечера. Я прослежу.

— Лично? — усмехнулся Дюссак. — А вдруг я там всех распугаю своей харей?

— Не распугаешь. Там не на харю смотрят. И да, раз от этого зависит здоровье моего друга, то могу и лично проверить. И даже свечу подержать! Или сомневаешься?

Фуррет отпустил заместителя, пытливо заглянул ему в лицо.

— Нет, — мотнул головой Дюссак.

— Вот и прекрасно. И запомни, до вечера!

— До вечера…

* * *

Любой фраер с Островов — суть лох! Волею Пантократора созданный для единственной цели! Островитянин приносит в мир, сиречь умным и храбрым людям, золото и серебро, которыми набиты карманы этих расфуфыр! И больше ни для чего они не годны!

Роже работал в порту всего вторую неделю — увы, господин Ратт долго его не замечал! Но знающие, объяснили, как надо! Жизнь — она легка и понятна, когда рядом есть те, кто объяснит, что и как!

Он, не спеша, шел по улочке, поглядывая по сторонам — раз сказано порядок блюсти, надо блюсть! Или как оно правильно? Порядок соблюдался сам собой — все жители сбежались к прчалам. Разве что старики где-то остались, да вовсе уж маленькие детишки, негодные ни к какому полезному труду во имя всевеликого мешка денег, главного сиверского божества…

Роже смертельно скучал. Он шел и шел, напевая в треть голоса песню, подцепленную в «Тухлой Тарани» — хорошую и правильную портовую песню, знать которую обязан каждый!

Моё пузо, что арбузо,

Голова, что ёжики.

Моё пузо не боится,

Ни кола, ни ножика!

Что такое «арбузо», Роже не знал — пасовали и прочие. Но звучит хорошо, к чему голову ломать лишний раз — еще болеть начнет! В четвертый раз пропев чудесные строки, он вспомнил следующую, тоже весьма достойную:

Ах, ты батенька родной,

Купи ножичек стальной,

Купи гирю фунтов пять, —

И я в порт пойду гулять!

И тут, ведомый волею самого Панктократора, на Роже вывернул из-за угла островитянин. Мелкий, и до плеча макушкой не достанет. Но зато в богатом, чуть ли не бархатном жилете с золотыми пуговицами, объемистом кошеле на поясе и несуразным громоздким чехлом на широкой, опять же, золотом расшитой лямке, за спиной. Музыкант, что ли?

Островной кинул быстрый и очень неуважительный взгляд на здоровяка и пошел себе дальше. Хотел пойти! Роже ухватил его за левое плечо.

— Эй,