Однако папе захотелось пойти именно по этой дороге, он свернул на нее, не раздумывая, и зашагал вверх, широкими шагами, впечатывая в землю тяжелые ботинки, постепенно покрывающиеся грязью и пылью.

На склоне папа вдруг обернулся ко мне и наконец заговорил. Но говорил он словно бы и не со мной.

– Алюминий, – сказал он.

Слово показалось мне сложным, и я задумалась: интересно, оно начинается с «али», «алю» или «алм», как «алмазы». Раздумывая, я вслушивалась в папину речь, но он произносил это слово настолько быстро, что отдельных звуков я не различала.

– На самом деле гидроэнергия нужна алюминию, а значит, она нужна для войны. Алюминиевым заводам надо, чтобы выработка электроэнергии росла, а если оружие прекратят производить, то восемь из десяти алюминиевых заводов обанкротятся. Люди полагают, будто все дело в электричестве, что его проведут в школы, в детские сады, в больницы, в дома, однако на самом деле речь о войне и оружии, вся Норвегия строится вокруг алюминия и оружия.

Какого ответа он от меня ждет, я не знала.

Мы стояли и смотрели на реку. Над высоким порогом сияла радуга.

– Фазан, – сказала я.

– Ты о чем?

– Цвета радуги. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.

– Она невероятная, – сказал папа, и сперва я подумала, что он про радугу, но папа показал на реку. – Это все снег с горы. В этом году много выпало. В последний раз – в следующем году такого не будет.

– А радуга как же? – спросила я.

– И ее тоже не будет, разве ты не понимаешь?

Вопрос я задала глупый, поэтому мне тут же сделалось стыдно. Я же знала, что радуга появляется оттого, что в каплях воды преломляется свет, папа мне давным-давно объяснил, а я не из тех, кто забывает, я стараюсь все сохранить, особенно то, что рассказывает он.

– Но на небе-то радуга останется, – сказала я в надежде его утешить, – после слепого дождика ее будет видно, она тогда встанет над фьордом дугой, как мост. – Вот эту последнюю фразу я от папы и слышала. Мне казалось, это очень красиво.

Папа не ответил, и поэтому я, уже громче, добавила:

– Ты говорил, помнишь, папа? Говорил, что Бог нарисовал на небе радугу, так как обещал Ною, что никогда больше не устроит в мире потоп.

Папе нравилось, когда я рассказываю о чем-то, что запомнила, нравилось, как я умничаю, но на сей раз он не ответил.

– Помнишь? Ты еще спросил, как мне эта история. А я сказала, что это сказка. Потому что будь это по правде, радуга все время была бы на небе. Помнишь, как я сказала? Что это сказка?

Он едва заметно кивнул.

– Никакого Ноя не существовало, – продолжала я, – и Всемирного потопа не было.

Папа по-прежнему молчал.

– ВСЕМИРНОГО ПОТОПА НЕ БЫЛО!

– Молодец, Сигне, – наконец сказал папа, но так, словно и не слушал меня.

Даже крики не спасали. Раньше-то крик мне всегда помогал, а сейчас почему-то на папу не действовал, а почему – я не понимала.

Перед нами разматывалась лента реки, словно широкий рулон блестящей ткани, – так мне думалось. Невидимая ткань, из которой хорошо бы сшить плащ-невидимку, ледяной плащ; наверное, как раз в тот момент я, сама того не зная, надела его на себя.

Внезапно папа снова зашагал вперед, да так быстро, что я едва поспевала за ним. Вприпрыжку бежала следом по этой ужасной дороге, мне хотелось домой, но попросить не хватало смелости, да и остановиться тоже.

Еще чуть выше через реку был перекинут недавно построенный мост, от которого пахло свежей древесиной. На мосту папа наконец остановился и посмотрел на меня.

– Чувствуешь, Сигне? Чувствуешь, как течет вода? – спросил он.

– Да, – кивнула я.

– Чувствуешь?

– ДА!

Вода раскачивала мостик, и ноги у меня тряслись, да и вообще все тело тоже.

– Посмотри вокруг, – сказал он, – здесь все станет иначе. Здесь пророют туннель и уведут отсюда воду. Вон там построят электростанцию, – он показал куда-то в сторону, – а отсюда проложат трубы. А река – река исчезнет. Там, где сейчас река, останутся только камни.

– А жемчужницы как же?

– Они вымрут.

– Все до одной?

– Да.

– Кто же тогда будет воду очищать?

– Нет воды – нечего и очищать.

Мы пошли дальше, и больше спрашивать его я не осмеливалась. Мы шли еще час, может, два, поднимались в гору, и по спине у меня текли капли пота, мне хотелось попросить папу сбавить шаг, но я не стала. Он шагал впереди, я видела лишь его спину, узкие плечи за рюкзаком, и думала лишь о том, как бы не отстать, шла вверх, вверх, все время вверх.

Наконец мы добрались до горы, я так запыхалась, что в горле жгло, но сейчас подъем закончился. Здесь к горе лепилось старое высокогорное пастбище, принадлежащее Сёнстебё и обнесенное ветхой изгородью. Овец только что выпустили на выпас, и ягнята, ковыляя следом за родителями, тихо и несмело блеяли. На горизонте я видела Блофонну – серо-белый язык ледника облизывал островки вереска, мха и травы.

Дорога внезапно закончилась, и папа на миг тоже остановился.

– Вон тут будет плотина, – сказал он, – все, что ты сейчас видишь, затопят, все уйдет под воду.

– Прямо все? – удивилась я.

– Да, все.

Папа сделал еще несколько шагов, продираясь через кустики вереска, но, похоже, сил у него не осталось, потому что он опустился прямо на землю, даже рюкзак не снял. Рюкзак уперся в кочку, так что у папы на спине точно горб вырос.

Папа спросил, не хочу ли я тоже сесть, но говорил так, как будто был один. Впрочем, я все равно села, и тут-то он меня и заметил, снял рюкзак, открыл и достал оттуда сверток с бутербродами.

– Смотри-ка, что у нас есть. Ты ведь наверняка проголодалась.

Я взяла верхний бутерброд, в животе заурчало, мне хотелось есть и пить, но жевалось все равно с трудом.

Я протянула сверток папе.

– А ты сам не будешь?

– Попозже. – Он взглянул на часы.

– Тебе надо поесть. А то организм ослабнет! – сказала я.

Но он, не слыша меня, огляделся, будто ждал кого-то.

Я жевала, жалея, что бутерброд такой толстый, что масла на нем маловато и что я не знаю, что сказать и сделать.

– Я пи́сать хочу, – наконец сказала я.

– Сбегай вон туда. – Папа показал на хилые кустики. Ничего выше их тут, наверху, не росло.

Поспешив туда, я присела на корточки за кустиками, но мне все казалось, что меня видно. Папа – это папа, я его