– А у меня и уши бы не слышали, и глаза бы не видели, что ты с собой сделать сейчас собираешься. Поэтому ты едешь ко мне на дачу – в деревню, Игорь! Едешь вместе с Настей и Лёвушкой. И никаких споров!

Настю, жену Аркадьича, и Лёвушку, его десятилетнего сына, Игорь любил так, как любил бы сестру и племянника, если бы они у него были. Но ехать куда-то с ними в деревню – ни за что! Игорь открыл было рот, чтоб возразить, но тут Аркадьич достал водку из холодильника, налил стопку – и хлоп! – решительно опрокинул ее в себя на глазах изумлённого Рудина.

– К тому же играть ты сейчас долго не сможешь. Все концерты я отменил, – морщась от горечи, то ли водочной, то ли горечи убытков, подвел итог Аркадьич. – В Питере тебе делать нечего. Только пить начнешь, я тебя знаю.

И вылил остаток из бутылки в кухонную мойку.

В глубине души Рудин понимал, что придется подчиниться и уехать, и он знал, что имеет в виду Аркадьич. Действительно, «все эти годы» Игорь потратил на то, чтобы слушать Петербург. Город звучал в музыке Рудина.

Басовое придыхание волн на Финском заливе, когда небо распухает, как пузо утопленника, и с тяжелым плюхом первых капель бухается в воду. Дождь, кажется, вот-вот грянет в полную силу, но пока медлит, медлит! И в этом промедлении повисает тяжело вибрирующая, тягучая нота «до»…

Какофония оживленных улиц, на которых вой транспорта забивает всякую попытку к сольной партии, и голоса людей под натиском машинного ора покорно затихают до едва слышимого человеческим ухом пианиссимо.

Шум листвы в парках, как фон, имитирующий звук старой виниловой пластинки, а поверх него звуки детских шагов в аллеях – мелкая дробь коротких и легких нот.

Осыпающаяся каменная крошка – шуршащее глиссандо в заброшенных особняках.

И молчание – голос Петербурга, застывший в камне.

Игорь растворил свою жизнь в музыке, но когда звук стих, наступила угнетающая тишина реальности, в которой всё было заранее предопределено. Люди рождались, учились в школе, женились, рожали и растили детей, а затем умирали, обреченные вертеться на бессмысленной карусели бытия.

Для Игоря страшнее всего было то, что большинство преодолевало этот круг как бы с закрытыми глазами, как бы во сне, не осознавая, что жизнь пронесётся, как скоротечная горячка, между столом, кроватью и телевизором или компьютером. Наблюдать за этим – все равно что смотреть, как гибнет на холодном стекле осенняя бабочка, непонятно зачем отрастившая себе крылья, раз воспользоваться ими ей не суждено.

Впрочем, билета на аттракцион под названием «Обычная жизнь» Рудину все равно не досталось, и не только по причине его чрезвычайной музыкальной одаренности. У Игоря не было и не могло быть обычной семьи: его любовь, неназываемая и мятежная, дарила острое запретное вдохновение, но ценой позора. Рудин сам для себя выбрал судьбу вечного одиночки.

Прав был Аркадьич – теперь после неврита оставалось только глушить водку. Именно этим Рудин и собирался заняться сразу же после возвращения из больницы, хотя вообще-то алкоголиком не был. И тогда Игорь послушался мудрого еврея: он уехал с семьей Аркадьича в деревню, словно отправился в северную ссылку.

* * *

Первое, что поразило Рудина в сельской жизни, – отсутствие тишины. Он откуда-то знал или прочитал где-то, что в деревне якобы должна «царить тишина». Но вместо этого днем работали трактора и бензокосы, кричали ребятишки, кудахтали куры, лаяли собаки и трубно мычали коровы на колхозной ферме. А вечером начинали петь птицы.

В большом вологодском селе Аркадьичу принадлежал просторный дом на берегу реки. Деревня Знаменье в этих курортных местах делилась на две неравные во всех смыслах половины: большая – десятка четыре избушек и колхозных бараков, меньшая – несколько коттеджей, стоящих на отшибе через поле от единственной деревенской улицы. Но ни бревенчатые срубы, ни толстые кирпичные стены не могли избавить по ночам от птичьих концертов. Рудин по привычке всякого музыканта напрягал остатки слуха, чтобы определить, какую партию ведет каждая птаха в общей симфонии. Кроме того, оказалось, что в Вологодской области, как и в Питере, летом начинаются белые ночи. До болезни они Игорю совсем не мешали, но теперь его раздражала каждая мелочь. В деревне он не высыпался ночами, а днем не знал, чем занять себя.

Настя привезла на дачу кучу семян и рассады в ящичках и теперь все дни проводила на клумбах. Лёвушка либо убегал играть с деревенскими ребятишками, либо день-деньской просиживал за играми на планшете. Аркадьич приезжал только время от времени на пару-тройку дней. Рудин поначалу попытался развлечься книгами и фильмами, но скоро устал и от чтения, и от кино. Неожиданно для себя он пристрастился к долгим прогулкам. Игорю понравилось в одиночестве бродить вдоль берега реки, в которой пока еще слишком холодно было купаться. Она совсем не походила на скованные гранитом реки Петербурга и несла свои воды с величавой естественностью. Плавное течение успокаивало, вместе с водой утекали из головы все горькие мысли. Не мешали даже комары – проклятие этих мест. Рудин с ног до головы поливался специальным аэрозолем.

Спасаясь от безделья, он добровольно взял на себя обязанность раз в два дня ходить за продуктами в сельский магазин. Он шел по длинной деревенской улице, рассматривая необычное устройство здешних изб: к жилой части для людей пристраивался хлев для животных. Очень хотелось зайти внутрь и посмотреть, как там в этих избах все устроено? В каких условиях в этих убогих домишках живут люди, а главное – почему они отсюда, из забытых Богом мест, не уезжают? Но никаких знакомых, к которым можно пойти в гости, у Рудина, разумеется, в деревне не было.

Однажды он возвращался из магазина. Дорога лежала вдоль небольшого поля, на котором паслись коровы. Одна из них резво кинулась к Игорю, и он от неожиданности застыл на месте как вкопанный. Корова вдруг тоже остановилась в двух шагах и, тяжело дыша стала рассматривать незнакомца. У нее были глаза, как у женщины – огромные, темно-синие, в обрамлении пушистых ресниц. Корова тревожно поводила чёрным глянцевым носом и грациозно для своего огромного веса перебирала копытами. Человек и животное в нерешительности рассматривали друг друга. Не зная, что делать, Рудин нащупал в сумке булку и, отломив краюху, протянул угощение. Корова вежливо понюхала белый хлеб, но, фыркнув, не взяла.

– Эй, Розка, да ты ошалела совсем! Какого хрена! – Откуда-то из зарослей ивняка вышел пастух – высокий и худой мужчина лет пятидесяти, с ног до головы одетый в камуфляж. Он шуганул корову, и та мелкой рысью понеслась к дальнему краю поля. – Молодая она, – обращаясь к Игорю, по-вологодски проокал пастух. – Баловаться ей надо. Любопытная. Играть хочет.

– А разве коровы… играют? – изумленно спросил Рудин.

– Ой, да еще как! Как девки молодые. – Пастух рассмеялся, показав нездоровые зубы. – А вот хлеба зря отломил – она не будет. Это колхозные коровы, а они там к хлебу не приучены. Знают только силос да посыпку.

– Посыпку? – не понял Игорь.

– Ну да, посыпку – комбикорм, из зерна мелют, – пояснил мужчина и протянул ему ладонь, узловатую от тяжелой работы и зеленовато-чёрную от травяного сока. – Николай. Коля Иванов. Пастух.