От 7 августа:

«Я думаю, что министр (то есть Барклай. – В. П.) уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска; больно, грустно, и вся армия в отчаянии. Что самое важное место понапрасну бросили, я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец, и писал, но ничто его не согласило. Я клянусь нам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся как никогда. Я сдержал с 15 тысячами более 35 часов и бил их, но он не хотел остаться и 14 часов! Это стыдно, и пятно для нашей армии, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика – неправда, может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть на войне! Но зато неприятель потерял бездну. Наполеон, как ни старался и как жестоко ни форсировал, и даже давал и обещал большие суммы начальникам, только бы ворваться, но везде опрокинуты были. Артиллерия наша, кавалерия моя истинно так действовали, что неприятель стал в пень. Чтобы стоило еще остаться два дня, по крайней мере, они бы сами ушли, ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что они в ночь уходят. Таким образом воевать не можно, и можем неприятеля привести скоро в Москву.

В таком случае не надо медлить Государю. Где что есть нового войска, тотчас собирать в Москву, как из Калуги, Тулы, Орла или из Твери, где они только есть, и быть в московской готовности. Я уверен, что Наполеон не пойдет в Москву скоро, ибо он устал, кавалерия его тоже, и продовольствие его не хорошо. <…>

Только жаль Государя, что вверяет таким славную армию!.. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен, имеет все худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругает его насмерть. Бедный Пален от грусти в горячке умирает, Кнорринг кирасирский умер вчерась, ей-богу, беда, и все от досады и грусти с ума сходят!.. Завтра я буду с армией в Дорогобуже и там остановлюсь. И первая армия за мною тащится. Не посмела она остаться с 90 тысячами у Смоленска.

Ох грустно, больно, никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь. Вся надежда на Бога! Я лучше солдатом в суме пойду воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем. Вот я вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Простите. Всепокорный слуга князь Багратион».

22 августа император Александр в Петербурге, узнав, что генерал Вильсон в столице, пригласил его к обеду. Беседа началась в кабинете, Вильсон был в курсе внешних дел России, говорили и о Турции, и о Молдавии, о подробностях сражения около Смоленска. Император Александр, получая письма с места сражений, представлял себе накаленную обстановку в командном составе армии; русские генералы критиковали генералов-немцев, а генералы-немцы критиковали безрассудность и опрометчивость русских генералов.

– Генерал Платов, – сказал Александр Павлович, – после того, как оставили Смоленск, сердито выговорил Барклаю, что будет ходить только в шинели: стыдно надеть русский мундир. А что думаете вы? Вы ведь долго там наблюдали события, генерал? Будет ли Кутузов в состоянии восстановить порядок? Видите, сколько накопилось у меня вопросов…

– Как раз князь Кутузов, когда мы столкнулись на дороге, расспрашивал обо всем, что творилось в русской армии, и, когда я подробно рассказал ему, он просил меня ничего не скрывать от вас, ведь я был послан к вам своего рода делегатом. С моей стороны считаю своим священным долгом довести до вашего сведения то, чему был свидетелем, хотя и подвергаюсь опасности навлечь на себя ваше неудовольствие.

Вильсон, подробно изложив желание армии и не назвав по имени никого из участников в смутах главной квартиры, заключил свою речь убедительной просьбой:

– Ваше величество! Вы знаете, в каком опасном положении оказалось ваше государство. Опасность положения понимают и те, кто совершает эти поступки, внушенные любовью к отечеству и преданностью к императору. Как только эти люди убедятся, что ваше величество не будете доверять тем, кто возбуждает их подозрения, то они докажут свою преданность на поле боя.

Вильсон видел, как менялось лицо вроде бы невозмутимого императора, он отошел к окну, несколько минут молчал, а потом вернулся к своему месту, обнял генерала:

– Вы единственный человек, от которого я мог выслушать то, что вы мне сообщили. Еще в минувшую войну вы, доказав свою преданность на деле, заслужили мое доверие. Но вам нетрудно понять, в какое тяжелое положение вы поставили меня. Меня! Государя России! Я должен был это выслушать! Но армия заблуждается насчет Румянцева. Никогда он не советовал мне покориться Наполеону, и я не могу не питать к нему особенного уважения: он никогда ничего не просил у меня. Все же прочие беспрестанно добиваются почестей, денег и других наград. Не могу напрасно пожертвовать им. Впрочем, приезжайте ко мне завтра. Я соберусь с мыслями и дам ответ вам…

На следующий день Вильсон прибыл к назначенному часу.

– Ну, господин посланник мятежников, я всю ночь думал о нашем вчерашнем разговоре и полагаю, что вы будете мною довольны. Вы возвратитесь в армию с уверением в моей решимости продолжать войну против Наполеона, пока хотя бы один вооруженный француз остается в пределах России. Я исполню свои обязанности во что бы то ни стало. Я готов отправить свое семейство в отдаленнейшие места империи и принести всевозможные жертвы, но не уступлю никому права выбора моих министров. Такая сговорчивость повлекла бы за собою другие требования, еще более неуместные и неприличные. Граф Румянцев не подаст повода ни к какому несогласию либо разномыслию. С моей стороны, все будет сделано для рассеяния опасений по сему предмету, но так, чтобы не было вида уступки угрозам, чтобы я не мог упрекать себя в несправедливости… Конечно, графу Румянцеву помогают статс-секретарь Нессельроде и второй секретарь, они занимаются моей политической перепиской. Они занимаются моими повседневными делами, а дипломатические задачи, например взаимоотношения со Швецией, полностью возложены на графа Румянцева. Я его освобождаю от перегрузки по его собственным просьбам. Дайте мне время. Все будет устроено к лучшему.

Через несколько дней, прощаясь, император Александр сказал:

– Повторяю вам и