— Будь я проклят, — сказал он. На одной миниатюре была Клэр с длинными вьющимися волосами, рассыпанными по обнаженным плечам, маленький твердый подбородок уверенно приподнят, чуть искажая мягкую линию рта.

— Глаза… Не уверена, что мне удалось их правильно передать, — сказала она, глядя на руку Йена. — Поверхность такая маленькая… Я не смогла правильно подобрать цвет. С папиными было гораздо легче.

Голубые вообще были проще. Немного кобальта, подчеркнутого белилами, и легкая зеленая тень, которая делала голубой ярче, оставаясь при этом почти незаметной… И к тому же это был папа. Сильный, четкий, прямой.

Получить действительно глубокий и сложный коричневый, не говоря уж об оттенке, который хотя бы отдаленно напоминал дымчатый топаз глаз ее матери — всегда ясных, но переменчивых, как свет, отражающийся в форелевом ручье с коричневатым торфяным дном, — можно было только с основательным мазком, какого нельзя было сделать на миниатюре. Нужно было попробовать еще раз, с портретом побольше.

— Похожи, как думаешь?

— Удивительно! — Йен перевел взгляд с одной миниатюры на другую, а потом аккуратно убрал портрет Клэр на место. — Твои родители их уже видели?

— Нет. Я хотела убедиться, что они действительно хороши, прежде чем показывать кому-либо. Но если это так, думаю, я смогу показывать их людям, которые приходят позировать, и, может, получу больше заказов на миниатюры. Над ними я могу работать и дома, на Ридже, — мне нужен только небольшой рисовальный набор и диски из слоновой кости. Рисовать можно с эскизов, я смогу обойтись без моделей.

Она коротко, как бы объясняя, махнула в сторону большого полотна, над которым работала, — с него смотрел Фаркуард Кэмпбелл в своем лучшем костюме, отчасти напоминающий чучело хорька, его окружали многочисленные внуки и правнуки, многие из которых пока представляли из себя белые пятна. План Брианны состоял в том, чтобы матери приводили маленьких детей по одному, а она на скорую руку набрасывала их черты и фигуры в отведенном на холсте месте, прежде чем маленькие модели успеют заскучать или завопить от возмущения.

Йен посмотрел на холст, но быстро вернулся к миниатюрам ее родителей. Он стоял, глядя на них, и легкая улыбка играла на его длинном нескладном лице. Вдруг заметив, что за ним наблюдают, он настороженно поднял на нее глаза.

— О нет. Ты же не…

— Да брось, Йен, дай мне просто сделать набросок, — попыталась Бри задобрить его. — Обещаю, это не больно.

— Ага, это ты так думаешь, — ответил он, начиная пятиться назад, как будто карандаш у нее в руках превратился в оружие. — Кайенкехака думают, что владение чьим-то образом позволяет иметь власть над этим человеком. Поэтому врачи носят фальшивые лица — так демоны, приносящие болезнь, не увидят их истинного облика и не будут знать, кому вредить.

Это было сказано так серьезно, что она подозрительно прищурилась в ответ, чтобы проверить, не шутит ли он. Но он, похоже, не шутил.

— Ммм. Йен… Мама ведь объясняла тебе про бактерии, да?

— Ай, объясняла, конечно, — ответил он тоном, демонстрирующим, что доводы Клэр его не убедили. — Она показывала мне эти плавучие штуки, которые вроде как живут у меня на зубах! — Он сморщился от отвращения и тут же вернулся к предыдущей теме. — Однажды в деревню пришел французский путешественник, философ-натуралист; у него были с собой рисунки птиц и зверей — индейцев это потрясло, — но потом он совершил ошибку, предложив нарисовать портрет жены вождя. Я едва успел вывести его из деревни целым.

— Но ты не могавк, — терпеливо сказала Бри, — а даже если бы был им, ты ведь не боишься, что у меня будет над тобой власть?

Он вдруг резко выпрямился и бросил на Брианну странный пронизывающий взгляд, который прошел сквозь нее, будто нож сквозь мягкое масло.

— Нет, — ответил он. — Нет, конечно, нет, — но в его голосе звучало ненамного больше уверенности, чем когда он говорил о бактериях.

Как бы там ни было, он двинулся в сторону стула, предназначенного для тех, кто позировал, — он стоял там, куда падал яркий дневной свет из дверей, выходящих на террасу, — и сел, приподняв подбородок и решительно сжав челюсти, как будто приготовившись к грядущей казни.

Сдерживая улыбку, Брианна снова взялась за альбом, рисуя так быстро, как только могла, чтобы он не успел передумать. Рисовать Йена было непросто — его чертам не хватало четких, будто вырезанных линий, которыми обладали Роджер и ее родители. И все же его лицо нельзя было назвать мягким, даже если не считать узоров татуировок, ползущих от переносицы по щекам.

Он был молод и свеж, но жесткая линия рта — она была чуть изогнута, заметила Бри с интересом; и как она не видела этого раньше? — принадлежала кому-то другому, кому-то много старше; губы обрамляли две отчетливые линии, которые станут глубже с возрастом, но уже сейчас они были прорезаны довольно заметно.

Глаза… она почти отчаялась передать их правдиво. Большие и карие, они были его единственной претензией на красоту, и все же «красивые» — это последнее определение, которое можно было им дать. Как и большинство глаз, они были сложного цвета — в них светились оттенки осени, влажной темной земли, блестящих дубовых листьев и заходящего солнца на сухой траве.

Этот цвет был вызовом, но таким, который она бы рискнула принять. Но выражение… Оно мгновенно менялось с беспечно-дружелюбного, едва ли не переходящего в слабоумное, на такое, с владельцем которого не хотелось бы встретиться ночью в темном переулке.

Сейчас лицо Йена было где-то меж этих двух полюсов, но внезапно перешло ближе к последнему, когда его взгляд остановился на дверях за ее спиной и тем, что происходило на террасе. Она удивленно оглянулась через плечо. Там кто-то был, она поймала край — его или ее — тени, но человек, отбрасывающий ее, держался вне поля зрения. И этот кто-то начал неуверенно насвистывать легкую мелодию.

Секунду назад все было нормально, но мир вдруг пошатнулся. Пришелец насвистывал «Yellow Submarine»[127]. Кровь вдруг отхлынула от ее головы, она качнулась и ухватилась за ближайший стол, чтобы удержаться от падения. Бри смутно различила, что Йен, словно кошка, поднялся со стула, схватил один из ее мастихинов[128] и беззвучно скользнул из комнаты в холл. Ее руки онемели и стали ледяными, как и губы. Она попыталась просвистеть припев в ответ, из ее губ вышел один лишь воздух. Выпрямившись, она взяла себя в руки и пропела несколько слов. Мелодия едва давалась ей, но в словах нельзя было усомниться.

Свист прекратился, на террасе воцарилась мертвая