Если еще в далеком 1854 г. Ф. И. Бруннов был убежден, что в кризисных ситуациях надежды на «трактат о Дарданеллах» быстро улетучиваются, то спустя четверть века, даже в условиях победоносно завершенной войны, ситуация для России только ухудшилась.

Многие исследователи справедливо отмечают, что в 70-80-е гг. XIX в. споры держав по режиму черноморских проливов все более перемещались в область интерпретаций отдельных договорных положений и понятий[1512]. Декларация Солсбери это наглядно продемонстрировала. Ну, а далее «объектом трактовки становилось едва ли не каждое слово: “военный корабль”, “мирное время” и т. д.»[1513]. Таким образом, существовавшая международно-правовая основа режима проливов девальвировалась. И всех, в принципе, это устраивало, крайними оказывались только Россия и Турция. В проигрыше победитель сравнивался с побежденным, в выигрыше же по-прежнему оказывалась Англия.

Тем временем значимость вопроса черноморских проливов для России только усиливалась, отнюдь не ограничиваясь проблемами военной безопасности. Потребности национального экспорта, значительная часть которого осуществлялась через проливы, заставляли российское правительство искать стабильное решение вопроса его безопасности в этом регионе. И прежде всего это относилось к экспорту хлеба. Разразившийся с конца 70-х гг. мировой аграрный кризис, обваливший цены на русское зерно, только усилил необходимость решения данной задачи.

И на этом фоне Англия — хозяйка черноморских проливов?! «Вот этот страх перед английским флотом, — писали В. М. Хевролина и Е. А. Чиркова[1514], — который, пользуясь создавшейся на берегах Босфора ситуацией, мог, войдя в Проливы и даже Черное море, угрожать югу России, перекрыть ей основной путь вывоза хлеба, и определял в значительной степени политику царского правительства после Берлинского конгресса»[1515].

В то время официальный Петербург страдал от убеждения в том, что он оказался в Европе без союзников и в политической изоляции. С кем сближаться и на какой основе? — этот вопрос не терпел отлагательств. В начале 1879 г., со сменой английского посла в Петербурге, Горчаков стал высказываться о желательности сближения с Англией, но Александр II, по словам Милютина, не увлекался «этими иллюзиями». Император обдумывал варианты соглашения «бескорыстия» великих держав в отношении проливов и высказывал «некоторые надежды на сближение с Францией», однако основная ставка была сделана на попытку разыграть германскую карту. Осуществить же это российскому императору было непросто[1516].

Если после поражения в Крымской войне Россия, по выражению Горчакова, «не сердилась, а сосредотачивалась», то после Берлинского конгресса она откровенно обиделась. Обиделась на неуемные аппетиты Андраши, недостаточную поддержку Бисмарка, постоянные трения в комиссиях по Балканам. Обиделась на резкое усиление германского протекционизма, больно ударившего по русскому хлебному экспорту. А тут еще вспышка чумы в низовьях Волги и ответные карантинные меры европейских правительств, которые, по словам Милютина, имели «вид враждебного России заговора»[1517]. Тема такого заговора оказалась в то время весьма популярной в российских государственных и общественных кругах.

Обиделся и Бисмарк на «глупость и лживость» общественного мнения и печати в России, поносивших его, германского канцлера, за якобы неблагодарность по счету ранее оказанных ему услуг[1518]. В развязанной против него кампании Бисмарк винил петербургских политиков, прежде всего Горчакова, Жомини и Милютина, потворствовавших подобным настроениям и не оценивших по достоинству ту поддержку России, которую он оказал ей в ходе Берлинского конгресса. Увеличение же численности русских войск вблизи германской границы, вызванное передислокацией в западные районы воинских частей, участвовавших в русско-турецкой войне, не на шутку встревожило германского канцлера.

В создавшейся после Берлинского конгресса ситуации Бисмарк, как это показал еще С. Д. Сказкин, последовательно шел к союзу с Австро-Венгрией. Однако он не был заинтересован и в охлаждении отношений с Россией[1519]. Канцлер Германии по-прежнему считал политическую конструкцию «Союза трех императоров» наиболее предпочтительной для обеспечения безопасности своей страны, т. к. она позволяла, с одной стороны, уравновесить слишком большой вес России в Тройственном союзе укреплением германо-австрийских отношений, а с другой — связать Петербург и предотвратить его дрейф в сторону Парижа.

Однако напряжение в русско-германских отношениях не спадало и в начале лета 1879 г. получило новый импульс в связи с нелояльными по отношению к России действиями германских представителей в международных комиссиях по Балканам. При этом берлинский канал выяснения отношений между правительствами двух стран оказался закупоренным. Бисмарк избегал контактов с послом Убри, считая его членом команды Горчакова, виновной, по его мнению, в последних проблемах германо-российских отношений.

Тем не менее новый канал связи вскоре заработал через посла в Афинах П. А. Сабурова. 10 (22) и 14 (26) июля 1879 г. в Киссенгене Сабуров провел две продолжительные беседы с Бисмарком, подробные отчеты о которых представил Александру II.

Весьма интересны те оценки, которые дал Бисмарк политике Петербурга в прошедшие три года. «В начале восточного кризиса, — говорил он Сабурову, — я выказал готовность поручиться перед вами за добросовестность Австрии по отношению к вам, лишь бы вы пришли с нею к какому-нибудь решению». Бисмарк заявил, что в начале войны «он поставил Вену в известность о том, что во все продолжение кампании не потерпит движения австрийцев на наш фланг»[1520]. «Я был готов дать вам военную помощь Германии, — развивал свою мысль канцлер, — если бы только мне удалось установить соглашение по существу касательно всех наших общих интересов; без этого предварительного условия мне было невозможно вовлечь мое отечество в войну и сжечь мои корабли по отношению к остальным Державам. Наша ставка есть сохранение Эльзас-Лотарингии; обеспечь вы нам обладание этой провинцией, я был бы готов следовать за вами “в огонь и в воду” (курсив мой. — И.К.) и посвятить все силы Германии служению вашим интересам на Востоке. Иначе, можем ли мы иметь уверенность, что грядущее поколение в России не переменит политику, основанную ныне единственно на личном желании Императора Александра?»[1521]. Посвятить все силы Германии служению российским интересам на Востоке?! Здесь Бисмарка явно занесло, тем не менее…