«Сколько бы ни уделялось внимания Майклу, сколько бы гламура его ни окружало, думаю, что в те моменты, когда он оказывается на виду у всех, в нем просыпается какая-то стеснительность, – отмечал в интервью 2012 г. О’Нил. – Думаю, что ему было несколько некомфортно, ведь то, что Майкла Джордана вводили в Зал славы, было таким значимым событием, что об этом говорили все. Думаю, что он ожидал окончания всей этой церемонии с не меньшим нетерпением, чем ее начала. С нами в самолете был Джордж. И по сей день мы с Джорджем говорим: «Можешь поверить в то, где мы сейчас и откуда пришли?»

Что же до его речи, то О‘Нил отмечал, что Джордан ничего не готовил заранее. «Он ничего особо не записывал, – вспоминал старый друг Майкла. – Он не был до конца уверен, что именно собирается сказать. Он нервничал перед приездом туда».

Джордан попросил своего кумира детства Дэвида Томпсона присутствовать вместе с ним в Зале славы и быть рядом в момент, когда он будет выступать перед элитой баскетбола, выложившей большие деньги за то, чтобы присутствовать на этой коронации и видеть Майкла на вершине его баскетбольной жизни. Именно тогда, поддавшись эмоциям, нахлынувшим в столь важный момент, Джордан решил освободиться от груза своих чувств и раскрыть всем свою соревновательную натуру, высказаться о вещах, подлинных ли, надуманных ли, которые мотивировали его и двигали им в течение жизни. Даже для тех, кто много лет наблюдал за Джорданом и полагал, что хорошо его знает, сказанные им слова стали сюрпризом, а для кого-то разочарованием. Для широкой публики почти шоком оказались его откровения о том, как сильно его разгневало исключение из баскетбольной команды школы в десятом классе; каким разочарованием было то, что Дин Смит не разрешил поместить его фото на обложку Sports Illustrated в первый год учебы в колледже; какие у него были перепалки с Тексом Уинтером, с которым они спорили о том, есть ли «я» в слове «победа»; как сильно он недолюбливал Джерри Краузе и даже о том, как у него случился спор с Пэтом Райли о номере в гавайском отеле. Своей искренностью он, казалось, стремился оскорбить стольких же людей, скольких и отблагодарить.

Фил Джексон смотрел трансляцию церемонии по ТВ в переполненном спорт-баре, где наблюдал удивленную реакцию многих клиентов заведения на происходящее. Джексон, впрочем, мгновенно осознал, что Джордан лишь пытается объяснить природу своей соревновательной натуры, единственной проблемой было только то, что почти все явления, мотивировавшие Джордана в жизни, были негативного характера, и людям было трудно это понять. Из-за этого церемония едва не обернулась катастрофой.

«Речь Майкла Джордана на церемонии введения в Зал славы стала Exxon Valdez’ом[47] речей, – писал Рик Райли для Sports Illustrated. – Она была поочередно грубой, мстительной и огнеопасной. И все это в момент, когда он пытался быть смешным и забавным. Речь получилась бестактной, эгоистичной и совершенно неподобающей. Когда он закончил, никто не хотел быть как Майк».

Никто не был ошарашен сильнее Джерри Краузе, и никто сильнее него не ликовал. «Я сидел в зале, – вспоминал Краузе в 2012-м. – Я был немного, как бы это сказать… удивлен. Но опять-таки, это Майкл. Я удивлен, что он сделал это на такой сцене. Шокирован тем, что он пришиб в речи Дина. Меня? Это было ожидаемо. Дина? Это было жестко. Дин, наверное, сидел и думал: «Что?» Дин, должно быть, был ошарашен. Мы прожили с этим достаточно для шести чемпионств, и тут ты понимаешь, откуда это все идет».

Краузе сравнил эту речь с резко контрастировавшим и очень эмоциональным самобичеванием Денниса Родмана, которое тот подготовил к собственному вхождению в Зал славы, случившемуся двумя годами позже. «Деннис мог ужасно себя вести, – сказал Краузе. – Но у Денниса доброе сердце. Он причинял себе вред. Но Деннис никогда не стал бы делать больно другому человеку, только себе. Майкл? Майклу все равно, что он может задеть чьи-то чувства. Он порой не в себе. Я не говорю, что он сумасшедший. Я видел многие ситуации, в которых он вел себя исключительно милосердно. Полагаю, что любой психиатр с восторгом взял бы его в пациенты, чтобы разгадать его. Это было бы очень интересно. Он один из умнейших баскетболистов, с которыми я только работал, но этот его поступок в Зале славы, эта речь помогла людям понять, какой он на самом деле тупой. После той речи ко мне подходило бесчисленное количество людей, говоривших: «Я и не догадывался, что Майкл такой козел».

У Джексона был великолепный психолог, который выжимал из Джордана все лучшее. Краузе говорил о нем: «У нас была очень хорошая баскетбольная команда, в которой были очень чувствительные эго. Он работал с этими эго и расставлял их в нужные места. Он понимал игроков и знал, как добиться того, чтобы они работали вместе».

Другим ключевым элементом был Уинтер. Краузе констатировал: «В плане самосовершенствования Текс наседал на Майкла жестче всех. Майклу не нравился треугольник. Он говорил: «Что эта ерунда нам даст?» Ему понадобился почти год, чтобы принять ее, и только потом он осознал, как может работать под кольцом благодаря нападению».

Когда генеральный менеджер заговорил (Райнсдорф отпустил его с должности в 2003-м) о речи Джордана в Зале славы, он начал расслабляться и рассказывать о том, каким великим спортсменом и соперником был Джордан, как ни разу за все их годы, проведенные вместе, Джордан не уклонился от выполнения труднейших задач и не отказался нести тяжелейшее бремя. Краузе признался, что у него есть целая видеотека с записями всех великолепных выступлений Джордана, но их совместный опыт с Джорданом получился таким горьким, потому что он ни разу не смотрел ни одну из них. Он повторил: «Он такой, какой есть. Майкл и я никогда не сядем за один стол».

Столь резкие заявления были порождением нарциссизма, развившегося от постоянного внимания и преклонения со стороны СМИ. Краузе отмечал: «Если бы Майкл играл во времена Элджина, Оскара и тех ребят, ничего этого не было бы. И если бы сейчас перенести Элджина и Оскара в современную эпоху, то же самое случилось бы и с ними. Билл Расселл тоже зарабатывал бы 30 млн в год».

В центре внимания он повел себя так же, как всегда, представ дерзким и непокоренным. Как подмечал Сонни Ваккаро, «он был словно отмечен высшей силой. Я серьезно, это проявлялось во всем. Даже там, где он делал что-нибудь противоречащее тому, что должен был сделать, все складывалось удачно».

После Спрингфилда он двинулся дальше, хотя авторы спортивных колонок в газетах от мала до велика, ведущие радиошоу, интернет-сайты и телекомментаторы резко критиковали его за сказанную речь. Главным образом, они неудомевали и сердились на него за то, что он отказал им в удовольствии радостно воздать почести герою, которым давно восхищались целые поколения.

«Я думаю, что у него на душе спокойно», – сказал Дэвид Олдридж.