— Ах вот как? — возразил старик. — Ваша мать?Я должен просить объяснений у вашей матери? Отлично! Но наша мать упомянула,будто бы вы подозреваете и чем-то своего отца. Почтительный сын так непоступает, мистер Артур. Кто же тогда свободен от ваших подозрений?

— Довольно. — сказала миссис Кленнэм, на мигповернувшись так. что ее лицо было видно только Флинтвинчу. — Больше ни словаобо всем этом.

— Нет, погодите, погодите, — настаивал старик.— Как же все-таки обстоят дела? Сказали вы мистеру Артуру, что ему негожепятнать подозрениями память своего отца? Что он не имеет на то права? Что унего нет к тому оснований?

— Я ему это говорю сейчас.

— Ага! Превосходно, — сказал старик. — Вы емуэто говорите сейчас. Еще не говорили, но говорите сейчас. Да, да! Очень хорошо!Я так привык становиться между вами и его отцом, что сейчас мне кажется, будтосмерть ничего не изменила и мои обязанности остались прежними. Ну что ж, я неотказываюсь их выполнять, пусть только не остается никаких неясностей идвусмысленностей. Итак, Артур, вам было сказано, что вы не вправо подозревать вчем-то своего отца и не имеете к тому никаких оснований.

Он взялся обеими руками за спинку кресла своейгоспожи и, бормоча себе под нос, медленно покатил его обратно к бюро.

— А теперь, — продолжал он, оставшись стоятьза креслом, — чтобы мне не уходить, покончив лишь с половиной дела, и вам непришлось бы звать меня еще раз, когда вы доберетесь до второй половины и сновавыйдете из себя, позвольте спросить, сообщил ли вам Артур свое решениеотносительно участия в делах фирмы?

— Он от него отказывается.

— В чью-нибудь пользу?

Миссис Кленнэм оглянулась на сына, которыйстоял прислонившись к косяку окна. Он поймал ее взгляд и ответил:

— В пользу матушки, разумеется. Пустьраспоряжается по своему усмотрению.

— Что ж, произнесла миссис Кленнэм послекороткой паузы, — я надеялась, что мои сын, достигнув расцвета лет, станет воглаве фирмы и притоком свежих, молодых сил превратит ее в поистине доходное имогущественное предприятие: но если моим надеждам не суждено было сбыться, мнеостается одно лишь утешение — возвысить старого и преданною слугу. Иеремия!Капитан покидает судно, но мы с вами остаемся и либо выплывем, либо пойдем кодну с ним вместе.

Глаза у Иеремии заблестели, словно при видеденег: он метнул на сына своей госпожи быстрый взгляд, означавший: «Вы-то нерассчитывайте на мою благодарность! Вам я тут ничем не обязан!» — а затемобратился к его матери и стал говорить о том, как он ей благодарен и как Эфферией благодарна, и что он никогда ее не покинет и что Эффери никогда ее непокинет. В заключение он извлек из недр свои часы и сказал:

— Одиннадцать. Вам пора есть устрицы! — И,переменив таким образом тему разговора, что, однако, не повлекло за собойперемену тона или манеры, дернул за сонетку.

Но миссис Кленнэм, после того как быловысказано предположение, будто ей незнакомы искупительные жертвы, решила быть ксебе еще строже и принесенные устрицы есть отказалась. Как ни соблазнительновыглядели эти восемь устриц, уложенные в кружок на белой тарелке, стоявшей напокрытом белой салфеткой подносе рядом с ломтиком французской булки, намазанноймаслом, и стаканчиком разбавленного вина для освежения, — миссис Кленнэмосталась непреклонной к уговорам и отослала все назад, не преминув, безсомнения, внести этот нравственный подвиг в соответствующую графу своей книгирасчетов с небом.

Поднос с устрицами подавала и убирала неЭффери, а молодая девушка, прибегавшая раньше на звонок миссис Кленнэм, — тасамая, которую Артур еще накануне заметил, но не мог разглядеть хорошенько вскудном освещении комнаты. Сейчас, при дневном свете, он увидел, что она многостарше, нежели кажется благодаря своей хрупкой фигурке, мелким чертам лица и сшитомув обрез платью. Издали ее легко было принять за девочку лет двенадцати, насамом же деле ей, вероятно, было не меньше двадцати двух. Правда, лицо у неебыло вовсе не детское; напротив, на нем лежал отпечаток забот и печалей,несвойственных даже ее настоящим летам; но такая она была маленькая и легкая,такая тихая и застенчивая, так явно чувствовала себя не на месте в обществеэтих трех суровых пожилых людей, что казалась среди них беспомощным ребенком.

Миссис Кленнэм проявляла к этой своей подопечнойнекое суровое и переменчивое участие, которое колебалось от покровительства доунижения, и в своем действии походило то на опрыскивание живительной влагой, тона давление гидравлического пресса. Даже в ту минуту, когда девушка вбежала нарезкий звонок, в глазах матери, движением руки оборонявшейся от сына, мелькнулокакое-то особенное выражение, которое только это существо, по-видимому,способно было вызвать. Подобно тому как даже закаленный металл бывает разныхстепеней закалки и даже в черном цвете есть разные оттенки черноты, так иотношение миссис Кленнэм к Крошке Доррит было чуть-чуть по-иному суровым,нежели ее отношение ко всему остальному человечеству.

Крошка Доррит была швеей. За умеренную — илискорей неумеренную по своей ничтожности — плату Крошка Доррит работала поденно,от восьми утра до восьми вечера. Минута в минуту Крошка Доррит появлялась,минута в минуту Крошка Доррит исчезала. Что происходило с Крошкой Доррит отвосьми вечера до восьми утра, оставалось тайной.

Была у Крошки Доррит еще одна странность.Кроме денег, в дневную плату за ее труд входили и харчи. Но она почему-тоужасно не любила обедать вместе с другими и старалась уклониться от этого подлюбым предлогом: то ей требовалось спешно окончить какую-то работу, тонеобходимо было столь же спешно начать новую; словом, она шла на всякие уловкии измышления — не слишком, верно, хитрые, ибо они никого не могли обмануть, —только бы поесть в одиночестве. И если ей удавалось совершить свою трапезугде-нибудь в стороне, примостив тарелку у себя на коленях, или на ящике, или наполу, или даже, как подозревали иногда, стоя на цыпочках перед каминной доской,она бывала счастлива и довольна до конца дня.

Черты лица Крошки Доррит нелегко былоразглядеть; скромная и застенчивая, она всегда забивалась с работой в самыеотдаленные уголки, а повстречавшись с кем-нибудь на лестнице, в испуге спешилапрочь. Оставалась в памяти прозрачная бледность этого лица и живое, подвижноевыражение; красотой оно не отличалось, хороши были только бархатные кариеглаза. Слегка склоненная голова, тоненькая фигурка, пара проворных неутомимыхрук и поношенное платьице — верно, уж очень поношенное, если даже удивительнаяего опрятность не могла этого скрыть, — такова была Крошка Доррит за работой.