Она смотрела с тоской на холодно-белые душевые кабинки без занавесок. Неожиданно у нее возникло странное чувство, что она загораживает кому-то проход, но, обернувшись, она никого не увидела. Это было словно движение, не имевшее соответствия в реальной жизни, обволакивавшее пустоту вокруг нее. Отчетливая энергия, стремящаяся обрести форму. Изголодавшаяся тень. Перл прижалась лбом к белому кафелю. У нее закружилась голова.

Она оттолкнулась от стены и направилась обратно по коридору. Она никак не могла найти свою палату. Один раз Перл решила, что нашла ее, но там была какая-то старуха в буром, пестром халате. Перл прошла коридор до конца, ошеломленная. Она решила спуститься на этаж ниже, в детское отделение, и посмотреть на младенцев. Идея показалась ей блестящей. Есть еще шанс что-то исправить. Она спустилась по короткому пролету широких зеленых ступеней. На лестничной площадке кто-то оставил бутылку «Доктора Пеппера» и бумажный романчик с пошлой обложкой. Мужчина на обложке совсем не походил на Уокера. Перл вспомнила, как он целовал ее, но это показалось ей очень давним воспоминанием. Рот Уокера был теплым и гладким. У него ведь были золотые зубы.

Она спустилась еще на несколько ступеней и открыла дверь. В воздухе висел сладкий, чуть тяжелый запах. Стены украшали светлые пейзажи с радостными животными, увлеченными человечьими делами. Часть стены, под сестринским постом, была еще не раскрашена, только разрисована. Там были призрачные кролики. Перл подумала, как же замечательно быть ребенком, полным волшебных, невыразимых образов. Детство – это чудесная пора, чудесная пора. Там все видится иначе. Она шагала, и лицо ее расплывалось в улыбке. Впереди, за окном детской, были малыши. Над пустой кроваткой стояла медсестра и протирала матрас влажной тканью. Малыши, числом около десяти, спали попами кверху в одинаковых белых комбинезонах. Среди них были такие же лысики, как Сэм, и такие же румяные. Наглядевшись на них, Перл повернула назад. Она прошла к двери на лестницу вдоль кроликов, ослика и Белой Королевы. Белая Королева начинала вопить прежде, чем уколется, так ведь? Память Перл работала как вперед, так и назад. Она остановилась у кулера и вынула из зажима бумажный стаканчик. Когда она нажала на кран, в баллоне закружились пузырьки. Вода по краям колебалась и плескалась, и Перл увидела свое лицо искаженным и текучим. Она почувствовала себя такой жалкой, чем-то недочеловеческим. Возможно, человеческой расе еще предстояло родиться. Возможно, правительство всех дурило. А на самом деле люди еще не родились. Эта жизнь была не более чем утробным развитием.

Перл снова протиснулась в дверь и пошла вверх по лестнице. Бульварный романчик кто-то забрал. На этот раз в палате, которую Перл посчитала своей, не оказалось посторонних. Войдя, она почувствовала облегчение, закрыла за собой дверь и легла на кровать. Часы на стене показывали три. Перл казалось, что часы всегда показывали три. Как-то раз кто-то показал ей фотографию ребенка в гробу. Перл закрыла глаза. Серьезные пьяницы пили на пьянках. Поднимались тосты. Выпьем за тех, кто стреляет мимо, сказал кто-то. И все за это выпили. Мы обесчестили неведомое, сказал кто-то. Мы изничтожили дух. И все выпили.

Перл снова посмотрела на часы. Они по-прежнему показывали три. Время, когда умер Христос на кресте. Время начать что-то заново. Мы слишком пытаемся все подчинить себе. Перл тесно скрестила руки на груди. Когда ей снова принесут ребенка? Когда ей скажут, что им пора освободить палату? Они с Томасом и ребенком выйдут втроем на жару, несвятая троица.

Она хотела, чтобы Сэм был простым ребенком, ее ребенком. Не как другие дети с их обрывками особых знаний, с их поразительными личностными качествами. Другие дети, при всей их прелести, казались Перл мертвыми цветами, сатанинскими бутонами, цитирующими Данте, когда у них молоко на губах не обсохло, – их дни были непрерывной игрой, правил которой Перл даже не начала постигать.

Взгляд Перл переместился с часов на старуху, снова стоявшую у двери. Старуха была высокой и костлявой, одетой в бурую замызганную одежду, казавшуюся при всей своей грубости чудесной. Старуха подняла руку, словно птица – крыло, и Перл увидела оперение крыла: каждое перо чудесным образом перетекало в другое, каждая бесчувственная полуночная линия этого конического полога превосходила совершенством, превосходила тысячекратно самые высокие порывы ее души.

Это была старуха с самолета, ищущая своего ребенка, чтобы вернуть себе.

– Он сейчас не здесь, – сказала Перл.

Перл устала от жизни в этом мире. Все в этом мире выходило наперекосяк. Даже если у тебя не было никаких устремлений и ты почти не принимал решений, твоя тень все равно падала на пути других, а тени других покрывали тебя с ног до головы.

Перл потянулась за расческой на тумбочке. И стала расчесывать волосы. Волосы у нее были спутанными, и она вычесала несколько седых волосков, которых не заметила раньше. Волоски закручивались, точно проволока. Глаза Перл заплакали. У нее был ребенок. Ей надо перестать быть такой впечатлительной.

Но в этом ребенке было что-то странное. Он был словно животным. Ей достался не ее ребенок.

Старуха вошла в палату. Ее глаза буравили разум Перл, и Перл видела эти глаза и старуху за ними у себя в уме. Перл перестала расчесывать волосы и попыталась определить, где именно старуха в палате, чтобы позвать медсестру и выпроводить ее. Но Перл не могла это определить. Старуха перемещалась, обыскивая палату, летая кругами в уме Перл.

Перл выронила расческу и обхватила свои груди, и глаза, и голову единым жестом отчаяния.

Может, это была вовсе не старуха, ни из самолета, ни откуда-то еще. Может, это просто была смерть. Смерть, пришедшая сказать Перл, что она опять облажалась.

После катастрофы Перл перешла в такую фазу, которую не назовешь иначе, как угасанием. Молодая девушка превратилась в беспутную бабу, достаточно смирную и уступчивую, но одержимую мрачным, запутанным отношением к жизни и путающуюся в словах. Большую часть времени она проводила у себя в комнате или в шезлонге у бассейна, не имея ни сил, ни интереса к чему-либо другому.

Там собирались дети. Взрослые бассейном не пользовались. Линкольн расслаблялся в сауне. Шелли не плавала. А Мириам и Томас были крепкими пловцами старой закалки и предпочитали океан.

Плавание, вероятно, было полезно для организма или для тонуса, или как это назвать, но в любом случае Перл не жаловала эту маниакально-здоровую привычку, предпочитая, лично для себя, быть слегка под градусом. Она уже давно перестала следить за своей внешностью и усердствовала в недомогании, ведь собственная плоть казалась ей теперь вполне никчемной, раз ее так долго не касались ничьи руки, кроме ее собственных.

Более того, она начала испытывать упоение от созерцания своего болезненного тела, костлявой груди, загорелого, но осунувшегося лица.

Бассейн находился на значительном расстоянии от дома, располагаясь в естественной манере на лугу, словно был там всегда. И действительно, казалось неясным, когда именно появился бассейн. Маленький Джесси, который, насколько знала Перл, проводил любую минуту с утра до ночи, плескаясь в воде, неустанно спрашивал всех подряд, из года в год: