Мириам шила свои ужасные темные юбки, юбки, отображавшие все страхи ночи.

«Я больше не верю в любовь, – говорила она, – после того, как умер Джонни».

Мириам любила Джонни – и что хорошего вышло из этого? Ее чувство к Джонни было закругленным, как мяч, как пузо, как петля. У него не было начала. И конца. Оно пришло непрошенным. Отчасти боль. Отчасти приятность. Это была любовь. Разве могло это служить путем? Любовь только дает понимание смерти. И Перл говорила, глядя на эти юбки и видя историю лыжника, который вызвал снежную лавину, похоронившую четырнадцать человек, и светского художника, рисовавшего вульвы, и женщины, чей близнец лежал внутри нее двадцать девять лет и не мог родиться, и другие истории, другие образы, которые невозможно постичь умом или даже безумием, собранные в этих юбках, висевших, подобно робам священников, в шкафах дома, который виделся Перл, и она говорила, что путь, озаренный смертью, это истинный путь, что познание смерти формирует нас, дает нам обрести форму, по которой мы будем узнаны. И это отделяет нас от животных.

Медсестра протягивала Перл Сэма. Он был комком свирепого красного воя, завернутым в пеленку.

Перл посмотрела на него неуверенно. Она кормила его уже два месяца, строила ему рожи, все время проверяла, не мокрый ли он. Для Перл дети никогда не олицетворяли разумное начало. Дети вырастали. Они исчезали, не умирая.

Она взяла Сэма и приложила к груди.

– Какой ням-ням, – сказала медсестра. – Теперь я вас оставлю.

– Ты голоден, Сэм? – прошептала Перл. – Бедный малыш. Теперь ты в безопасности.

Она потерла свой сосок о его щеку. Он потянулся к ее груди своими ручонками и начал мять ее. Глаза его были плотно сомкнуты. Он начал яростно сосать молоко.

– Ау, – Перл поморщилась.

Она устроилась повыше на подушках, пытаясь сесть поудобнее. Малыш приник к ней, шевеля щеками.

– Ты изголодался, да? – сказала Перл и подсадила его повыше, пытаясь облегчить боль. – Может, я забыла, как надо, глупая Перл ничего не может…

Она снова вскрикнула. На ночной рубашке было пятно крови, и на детском подбородке тоже. Она задержала дыхание. Малыш яростно сопел, вминая искаженное лицо ей в грудь. Зрелище не для слабонервных. Ей захотелось оторвать его от груди. Грудь кровоточила. Она просунула пальцы между своим соском и его деснами и попыталась отстранить его.

– Ты созрел для гамбургера, да? – сказала Перл.

Она хотела быть спокойной. Хотела проявить здравомыслие и находчивость.

Боль зигзагом пронзила ее от груди до паха. Она вскрикнула и оттянула от себя голову ребенка. Соскользнув с кровати, она уставилась на Сэма. Он спихнул пеленку и лежал, суча ножками и хныча, обводя комнату черными, мутными глазами.

Перл быстро подоткнула края постели, чтобы он не скатился. Он ведь был таким беспомощным. Она отступила к стулу у окна и присела. Взглянула на грудь. Синяк и кровавые следы укуса. Промокнула грудь салфеткой.

Сэм ворочался и пинался внутри своего маленького спального мешка. Он ухватил край наволочки в кулачок. Перл уставилась на него. На подоконнике были остатки ее ланча. Она взяла булочку и, вернувшись к кровати, раскрыла детский кулачок и вложила кусок булки. Он запихнул его в рот и начал жевать. Съев почти полбулки, он заснул.

Перл стало очевидно, что с ее ребенком что-то не так. Хотя по его лицу этого нельзя было сказать, по той малой его части, что выступала из мягкого хлопка, бережно окутывавшего его. Вообще-то на посторонний взгляд он мог показаться очаровательным малышом. Но посторонние, в любом случае, видели на лицах младенцев только то, что привыкли видеть.

Перл расстегнула его длинную рубашку.

– Не думаю, что ты правильный младенец, – сказала она мягко.

Кожа у него была рыхлая, довольно морщинистая и покрытая нежными, почти неразличимыми волосками.

Она посмотрела на его ручки, крохотные острые ноготки, на гладкое лицо, теперь спокойное. Это лицо было словно маска, как мордочка звереныша.

Возможно, она впервые по-настоящему рассматривала его. Она ощутила туман в голове. На руке малыша были две круглые родинки. У Сэма была родинка, но в другом месте, разве нет? У него ведь была родинка на груди.

– У меня всего лишь нервный срыв, – прошептала Перл.

Она опустилась на пол на корточки и подбросила утку. Затем снова села на стул у окна. Воздух за окном дрожал, нагретый солнцем. Что она будет делать, когда наступит ночь? Как она выдержит ночь?

– Ты не мой ребенок, – сказала она. – Ты чей-то еще, – она прижала пальцы к своим губам. – Нет-нет-нет.

Ей хотелось взять его на руки и укачивать, но она боялась. Комната ужасно давила ей на голову всеми четырьмя углами.

– У меня всего лишь нервный срыв, – пробормотала она снова.

На пороге комнаты стояла старуха в просторном халате, уперев дрожащий подбородок в грудь и вытянув костлявые руки. Она заунывно что-то гундела.

Возникла медсестра, и старуха пропала.

– Здесь никто не хочет лежать в кровати, – сказала она. – Я думаю, вас всех надо пристегивать.

Это была другая медсестра, с круглым мужеподобным лицом и ярко-розовым страшным шнобелем.

– Кто это был? – спросила Перл строго. – Она была готова войти сюда!

– Наверно, хотела что-то стащить, – сказала медсестра беспечно. – Они лучше будут воровать, чем смотреть телек. Телек для них слишком грязный.

Перл сказала себе, что это была просто старуха. Во Флориде полно старух. Во Флориде старух больше, чем грейпфрутов.

Медсестра смотрела на Сэма.

– Я не смогла покормить его, – сказала Перл. – Надо его отнять от груди, у меня нет молока.

– Ну хорошо, хорошо, – сказала медсестра. – Я вообще не понимаю, почему вы выбрали, чтобы он висел на вас. По мне, так это просто неприлично, если уж на то пошло. Они тут повсюду сосут: в прачечных, в кино, да везде.

Она взяла малыша и направилась на выход. Сэм зевнул, показав с каждой стороны верхней десны аккуратные острые зубки.

Медсестра охнула.

– Пресвятые угодники, – сказала она. – Ранний он у вас. Чего я тут только не навидалась. Поневоле поверишь в то, что пишут. Вы читали этих, ну, о человеческой физиогномике? Мы станем выше и лысее, головы будут больше, а глаза меньше, и челюсти почти исчезнут. Все от загрязнения, так говорят. Кубинцы виноваты, такое мое мнение. Видит бог, не по нутру мне кубинцы. Слава богу, меня уж здесь не будет через пятьдесят-то лет. Не хотела бы я оказаться на вашем месте, что бы там ни было, да еще с ребенком, в такие-то времена.

И она ушла с ребенком. Перл осталась сидеть в оцепенении, снова одна. Через некоторое время она встала и взяла утку. Потом вышла с уткой из палаты и направилась в ванную сполоснуть. Проходя мимо палат, она видела людей, несомненно, в гораздо худшем состоянии, чем у нее. Она вошла в ванную. Ей хотелось принять душ, чтобы смыть боль, сочившуюся из нее, но ей велели не мочить бинты на ребрах.