клюкву в сахаре,

бугульминскогобальзама

с ананасовым соком,

квашеную капусту сапельсинами,

йогурт,

промороженный досостояния снежинки,

фиолетового пломбираиз Карелии,

поэтичного сокаbotaniq.

…а как-нибудь вмарте,

может быть, впонедельник

нагрянет весна.

Что-то неуловимо

изменится в воздухе,

и тот перестанетбыть зимним.

А солнце придвинетсяближе

и озябшие ветви,

потянувшись к нему,

окутаются нежнойдымкой.

И жизнь проснется

в уютной темнотеземли

и выглянет наружу

любопытным зелёнымростком…

И разбуженная Природа

примется за дело,

затеяв своё древнееволшебство.

И бурлящие потокижизни

ворвутся в мир,

вернув ему прежниекраски

и позабытые давноароматы.

И неожиданно длясамих себя

мы вдруг почувствуем,

как что-то начнётменяться в нас.

И улыбнёмся этойновизне…» [23 - Неизвестный автор. Originalbotaniq.]

* * *

Вчера мне позвонилЛенкин отец.

Он сказал, что болен,

ему предстояласерьезная

полостная операция.

А главное

он рассказал онеобыкновенной истории

произошедшей с нимв больнице.

– Меня будетоперировать Сам,

представляешь?

Он заведующийотделением

в Покровской больнице,

говорят, к немуочередь по записи

на полгода вперед!

Он подходит ко мненамедни, значит,

и говорит:

«Я вас буду оперировать,батенька,

мол, дочка ваша слезноменя просила!»

Какая дочка? –удивляюсь я, Ленка, что ли?

Думаю, ну точно неона.

Эта непутевая

неделями дома непоявляется.

И, кроме себя, в упорникого не видит,

эгоистка чертова.

Говорит, что Ирукаприходила…

– Ирука… гм-хм, —

спохватываюсь я,умолкая.

В моей голове мелькаютсомнения

в его душевномздоровье.

Пропахший бензином«уазик» душит,

рвотная тошнотаподкатывает к горлу.

Водитель, видя моисудороги,

протягивает мнеквадратик

мятной жевательнойрезинки.

Я роняю его под ноги

на грязный, мокрый,

такой же резиновый,

как и сама жвачка,коврик.

Контраст белого начерном,

«Черный квадрат»Казимира Малевича

навыворот, наизнанку.

– Мда, ну и дела!

Значит, она ангелтеперь! —

восклицаю я,

давясь удушливым«горючим».

– Будет комузаступиться за нас

перед Богом! —

радуется Ленкинотец.

Я распрощался с ним,

пожелав скорейшеговыздоровления.

Да какое там здоровьеможет быть?

Он потерял дочь,

вторая катится, какпо ступенькам, вниз.

* * *

Махнуться, что ли

иголками с ежом?

Я рад, что в твоихобъятиях

хоть кто-то оттаял.

В бесконечностильдов

(читай – водки«Ледов»)

не достать до дна.

Я, наверное, ослеп.

Я не попал в мишеньни разу!

Слезы градом,

но мне ничуть небольно!

В тебе сегодня

умерла Фукусима,

а я не могу помочь,

ничем не могу помочь!

* * *

Питер – мой дом.

Пусть даже без крышинад головой!

Под низким серымнебом.

Здесь оно ближевсего!

Вне его «стен» ябездомная дворняга!

Вот так и получается,что кручусь,

как белка в колесе.

Меняются толькодекорации,

а спектакль – прежний,классический:

«Мама, я идиот, этонеизлечимо!»

Когда не хватаетвоздуха,

Новое – хорошозабытое старое!

На те же граблинаступаю и топчусь!

* * *

Ко мне на работуприехал мой приятель.

В школе его прозвалиЕрш,

за то что глаза унего были большие,

навыкате, с мутно-лиловойрадужкой,

как у одноименнойрыбы.

– Бабка померлатретьего дня,

а могилку скопатьнекому!

Бабы, старики да детималые!

– Друган-братан,выручи! —

упрашивал он меня.

Я неохотно, носогласился,

так как был личнознаком

с покойницей.

Был февраль,

с неба крошил белыйпесок,

земля была промерзшаяи неподатливая.

Нам предстоялоосновательно покорячиться,

чтобы подготовитьдля усопшей

последнее пристанище.

Когда часов черезшесть мы закончили,

руки мои были стертыв мозоли,

хотя мы работали

в строительныхперчатках,

спина безжалостноныла.

Товарищ предложил

подкинуть меня додома

и заодно, как водится,

помянуть бабку.

Ерш достал из багажника

старенького «москвича»

бутыль белого стеклас жидкостью:

– Вот, баба Люба

припасла розовогомуската!

Пусть земля ей будетпухом!