так лучше. Верующим тогда не был, запомнил только, что храм находится возле стадиона, куда мы бегали смотреть хоккей. Священник, которому я честно все рассказал, дал мне немалые деньги. Я смог купить и мяса, и овощей, и две трехлитровые банки сока, и бутылку дешевого болгарского вина. Все это вместе с оставшимися деньгами отнес Толе. Заветная дедова книга спасла внуку здоровье, и теперь он мог в полную силу готовиться к выпускным экзаменам, после которых его, лучшего выпускника, оставили работать в театре.

А там молодым актерам предлагали либо героев, „комсомольцев-добровольцев“, либо деревенских простаков, но на эти роли Толя, хотя и играл их, не подходил. Он был гораздо сложнее».

«Природа наделила меня чертами аристократизма, — писал о себе иронически Солоницын, — я был нервен, вспыльчив, замкнут, впечатлителен». И при этом пни на болотах корчевал, не чурался никакой физической работы, закваска-то у него была рабочая. В нем уживались разные стихии: мог быть и порывист — и задумчив, и решителен — и не уверен в себе, и легок на слезы — и остроумен.

Алексей Солоницын:

«Когда брат пришел в театр, время таких актеров, как он, как Олег Борисов или Иннокентий Смоктуновский, умевших передавать сложнейшие движения внутренней жизни, только-только начиналось. Единственной достойной ролью Толи в свердловской „драме“ был Ваня в спектакле по „Униженным и оскорбленным“ Федора Достоевского. С тех пор Толя почитал Достоевского одним из самых близких себе писателей и даже женился впервые в стиле героев Федора Михайловича — на девушке, которую возмечтал „спасти“. Но вскоре понял, что ничего не получится, и они с Людмилой разбежались.

Кроме роли Вани все, что Толе предлагали в те годы на сцене, было ужасным. В одном спектакле он бегал, размахивал руками и призывал бороться „за коммунистический труд“. Постановки шли либо о рабочем классе, либо помпезные, вроде „Антония и Клеопатры“. И поэтому Толя томился и ждал чего-то…»

«Тень отца Гамлета»

Алексей Солоницын:

«В начале 60-х годов в двух номерах журнала „Искусство кино“ опубликовали сценарий фильма „Андрей Рублев“, написанный двумя Андреями — Кончаловским и Тарковским. Мы с братом прочитали сценарий — и он обжег наши души. Совершенно новый мир открылся нам, и в нем жила тайна.

Тогда же начинающий режиссер Глеб Панфилов приступил на Свердловском телевидении к съемкам своего первого фильма, короткометражного, „Дело Курта Клаузевица“. Панфилов искал актера на главную роль — немца, который попадает в плен к русским. Увидел в театре Толю, подошел и спросил: „Хочешь сниматься в кино?“ — „Конечно“. Брат сыграл блестяще. Когда Панфилов собирался в Москву, Толя попросил его узнать, закончились ли пробы на Андрея Рублева. „Сценарий мне так нравится! Кажется, это моя роль“. Глеб, вернувшись, рассказал, что было множество претендентов, предлагали Смоктуновскому, но Григорий Козинцев позвал того на Гамлета, и актер выбрал Шекспира. Даже Алена Делона хотели пригласить. В итоге остановились на Станиславе Любшине.

Ни с кем не посоветовавшись, Толя наскреб денег и поехал в Москву. Пришел на „Мосфильм“ в группу „Андрея Рублева“ и объяснил, что хотел бы сниматься. Тарковский спросил, есть ли у него опыт работы в кино, брат ответил, что в короткометражке. Сделали фотопробу, режиссер задумался…»

Николай Бурляев, актер и режиссер:

«Вдруг появился невзрачный, лысый, зажатый и робкий человек, больше напоминавший инженера или учителя. Позднее я понял, что у Тарковского снимались именно те, кто не похож на актеров, — Кайдановский, Гринько, Фрейндлих. А тогда, сам не зная, утвердит ли меня Андрей Арсеньевич, думал, что и Солоницын здесь временно — мало ли кто пробуется…»

Алексей Солоницын:

«Брат вернулся в Свердловск, к опостылевшим ролькам в театре и неожиданно получил телеграмму: „Вызываетесь на кинопробы“. По их окончании состоялось заседание худсовета, и Михаил Ромм, учитель Тарковского, покачал головой: „Андрей, этот человек тебе фильм загубит. У тебя же есть прекрасные кандидатуры! Даже зарубежного актера можно вызвать. Зачем тебе этот? Он же театрален, он ничего не понимает в кино!“ И весь худсовет выступил против.

Тогда Андрей Арсеньевич обратился к лучшим знатокам древнерусского искусства, среди которых был и Савелий Ямщиков, молодой, но уже известный в художественных кругах. Тарковский разложил перед ними фотопробы разных актеров и спросил, где здесь настоящий Рублев. Никто не знает, как выглядел иконописец, но специалисты, окинув взглядом все карточки, указали на Толину. Тарковский объявил начальству, что или берет Солоницына, или снимать картину отказывается».

Николай Бурляев:

«Анатолий, я уверен, сразу, как я в свои четырнадцать лет, когда впервые снимался у Тарковского, почувствовал в нем человека необыкновенного. Андрей Арсеньевич будто жил больше в горнем мире, нежели в земном, — взгляд его часто отсутствовал в реальности. Помню, как нам, актерам Тарковского, завидовали коллеги, как смотрели на нас другие режиссеры, приглашая в свои фильмы: они прикоснулись к тайне…»

Вскоре после начала съемок Солоницын прислал брату письмо: «Вот уже десять дней в Москве. Брожу по музеям, Кремлю, соборам, читаю интересную литературу, встречаюсь с любопытными талантливыми людьми. Подготовка. Съемки начнутся 24–26 апреля во Владимире, сцена с Бориской, финал картины. Как все будет, не знаю. Сейчас мне кажется, что ничего не умею, ничего не смогу, я в растерянности. Меня так долго ломали в театре, так долго гнули, видимо, я уже треснул. Отвык от настоящей работы, а в кино, ко всему, еще особая манера. Слишком много сразу свалилось на мои хилые плечи. Я не привык носить столько счастья, носил всегда кое-что другое. Ну, посмотрим. Тарковский относится ко мне хорошо. Мы как-то притираемся друг к другу, находим общее. Парень он, конечно, очень талантливый, дано Богом. Мне с ним очень интересно».

Снимать начали с самой трудной сцены — из последней новеллы фильма, «Колокол». Бориска, колокольных дел мастер, которого играл Николай Бурляев, падает в грязь, рыдает, что отец не передал ему секрета мастерства, и его подхватывают крепкие руки Рублева, который утешает парня. Тарковский с Солоницыным договорились, что если сцена выйдет хорошо, он будет сниматься дальше.

«Дела мои похожи на… — писал Анатолий брату. — Да ни на что они не похожи. Что трудно безумно: все надо начинать сначала, всему учиться заново. Меня учили добиваться смысла, смысла во всем, а киноигра — это высшая, идеальная бессмыслица, чем живее, тем лучше. Надо жить, а не играть, это и легче и труднее. Вчера посмотрел весь отснятый материал, сидел в просмотровом зале и был похож на