Алексей Солоницын, журналист и писатель, брат актера:

«Тягу Толи к актерству поддерживала наша мама. Она в молодости мечтала попасть на сцену или в кино, а родители не разрешили, сказав, что хватит одного артиста на семью — ее брата. Николай Ивакин и два его друга, Борис Андреев и Виталий Доронин, стали известными актерами, но первым прославился старший из них — дядя Коля, который уже в конце 20-х начал сниматься в кино.

Нина Кузьминична Ивакина после того, как в артистки ее не пустили, работала диктором на радио в Богородске Горьковской области. Алексей Федорович Солоницын — редактором местной газеты. Между ними вспыхнула любовь, мама ушла от первого мужа, инженера, и наши будущие родители поженились. Я с детства знал, что, как отец, свяжу жизнь с журналистикой, может, стану писателем. А Толин путь оказался сложным.

Его способности к актерству ярко проявились, когда учительница литературы дала ему выучить для школьного вечера отрывок из „Войны и мира“ — тот, где Наполеон ждет депутацию с ключами от Москвы. С тех пор в школе были уверены, что Толе прямая дорога на сцену. Но, окончив седьмой класс, он объявил, что пойдет в строительный техникум. Тогда же, отправляясь во взрослую жизнь, поменял имя Отто, данное ему при рождении. Папа наш был романтиком и, воодушевленный экспедицией ледокола „Челюскин“, которой руководил Отто Шмидт, назвал сына в честь этого ученого. Однако после войны брат решил вместо немецкого имени выбрать себе другое, созвучное — Толя, Анатолий, и „Отто“ постепенно ушел, оставшись лишь в документах.

Прошло месяца два с начала Толиной учебы, и к нам домой явилась женщина из техникума, сообщившая родителям, что парень уже месяц не посещает занятия. Но Толя каждое утро куда-то отправлялся. Стали спрашивать его, в чем дело. „Ходил в кино и в оперетту“. — „А деньги где брал?“ Признался, что втихаря взял из дому две простыни и толкнул их на рыночке. Бабушка воскликнула: „А я-то этих простыней обыскалась!“ Отец, никогда пальцем нас не тронувший, побелел как мел. „Я исправлюсь, — брат тоже был бледен, — деньги отдам. Пойду работать“.

В центре Саратова, где мы с некоторых пор жили, находился весоремонтный завод, и, проезжая мимо него на трамвае, мы слышали доносившийся из цехов скрежет и лязг металла. Там Толя стал слесарем, рабочая профессия ему потом пригодилась: он много что умел делать руками. Когда отцу предложили стать собкором „Известий“ в Киргизии, Толя поехал туда вместе с нами. Образование было семь классов, пойти в восьмой вместе с младшим братом стеснялся, поэтому решил одолеть программу экстерном. Сдал экзамены и поступил сразу в десятый.

К окончанию школы мама перешила ему отцовский костюм, и Толя поехал в Москву — в театральный институт. Началась эпопея с поступлением. Почему-то он стремился только в ГИТИС. Провалился. Вернуться домой неудачником не пожелал и завербовался в геологическую партию на Иссык-Куль. Там молодежь обсчитали, и во Фрунзе Толя возвращался пешком. Когда, еле живой от усталости, переступил порог квартиры и рассказал, каким путем шел, отец воспринял это с юмором: „Сынок, да ты проделал путь Пржевальского!“ На следующий год он опять потерпел неудачу в ГИТИСе и отправился корчевать пни в Ивановской области. Из-за гнилой, болотной, воды, которой они там умывались и мыли головы, у Толи начали вылезать волосы, и он рано полысел.

Когда Толя в третий раз провалился, поступая в театральный, я, уже учившийся на журналиста в Уральском университете, узнал, что у нас в Свердловске при драмтеатре открывается студия. Дал брату телеграмму, чтобы ехал ко мне. Поступая в студию, Толя дошел до третьего тура, и решался вопрос, брать его или не брать. Способности были хорошие, но внешность не актерская: лысоватый, сутулился, глаза, как показалось кому-то в комиссии, запавшие…

После третьего тура в свердловской театральной студии, когда решалась судьба Толи, сидел я в маленькой комнатке частного дома, которую мы снимали на двоих, и с нетерпением ждал его. Заходит он грустный, ставит на стол бутылку дешевого вина и говорит: „Давай, Лешенька, выпьем — меня не приняли“. Разливаем по граненым стаканам вино, меня душат слезы — не могу понять, почему такого одаренного человека не берут в актеры. Значит, опять расставание — ему надо куда-то ехать, искать работу, но где? Опрокидываем молча свои стаканы, Толя видит, что я готов разрыдаться, и вдруг как засмеется: „Да приняли! Приняли!“ Я чуть ли не с кулаками на него! И хохочу, и плачу от радости!

Оказывается, два ведущих актера, Адольф Ильин, отец известного ныне Владимира Ильина, и Константин Максимов, отдали за Солоницына свои голоса, и брата со скрипом, но взяли. Учеба захватила его настолько, что он не обращал внимания на трудности.

Как-то под Новый год я, оставшись без копейки в кармане и заняв у кого-то на банку килек в томате и буханку черного хлеба, поехал с нехитрым угощением отмечать праздник к Толе, оказавшемуся тоже на мели. В нетопленой комнате театрального общежития стояли восемь коек, семь были застланы, поскольку хозяева разъехались, а одна — совершенно пустая. Возле батареи, на снятом с кровати матрасе, завернувшись в одеяло, сидел Толя и читал книгу. Я открыл банку с кильками, нарезал хлеб, налили в стаканы принесенный с кухни в чайнике кипяток и стали „пировать“. Брат почему-то ел лишь хлебный мякиш и жевал не как обычно, а мял губами, словно старик. И вдруг, когда он в очередной раз осторожно откусил хлеб, я заметил на кусочке в его руке кровь и застыл в испуге. „Да, маленький“, — вздохнул Толя и открыл рот, показывая десны. На них, воспаленных, виднелись красные точки. Цинга.

И это накануне выпуска, после стольких попыток утвердиться в профессии!.. Просить у родителей помощи мы не могли. После разоблачения „культа личности“ отец, веривший в коммунистические идеалы, вместе с коллегами по работе вечерами шел куда-нибудь посидеть, и они слишком смело спорили о происходившем. Кто-то на них донес, и, несмотря на „оттепель“, редакцию разогнали, папу исключили из партии. Никуда его на работу не брали, и они с мамой жили на ее маленькую зарплату машинистки-стенографистки. Я решил самостоятельно выручать Толю и продать какую-нибудь из оставшихся мне от деда, старосты собора в Саратове, старинных церковных книг. Выбрал красивую, тяжелую, рукописную — Четьи-Минеи, жития святых. Помню, в нашем детстве бабушка доставала ее из большого кованого ларя и читала нам с Толей, вызывая в ребячьих душах ощущение сказки.

Книгу я понес не в букинистический магазин — в церковь, сообразив, что