Брата поразило, насколько этот человек, бывший, как и главный герой фильма, инженером, похож на него, Анатолия. Значит, Герасимов доверял ему сыграть важный для него характер.

И все-таки во время съемок Толя почувствовал, что у него ничего не получается: в фильме не создавался конфликт, а он не мог без этого внутреннего „двигателя“. Поэтому назревал конфликт на съемочной площадке. „Мне хотелось как-то оживить роль, — признавался мне, — вдохнуть в нее жизнь“. И выложил свои соображения Герасимову. Тот согласился: „Играйте, как считаете нужным“. Сняли эпизод — и Толя увидел, что он выполнил все, чего ждал режиссер».

Евгения Симонова:

«Когда мы с Толей снимались в картине Александра Зархи „Двадцать шесть дней из жизни Достоевского“, где я играла Анну Сниткину, я была свидетелем таких сцен. В восемь утра он должен был уже сидеть на гриме, и молодая ассистентка просила: „Толенька — его все звали ‘Толенькой’ — вы не можете завтра приехать на электричке? Шофер отказывается везти вас так рано“. У меня глаза становились квадратными: как к ним пришла мысль гонять его из Люберец, где он тогда жил, своим ходом? А Толя сразу согласился, шепнув мне украдкой: „Жень, ты только Сане об этом не говори, он рассердится“. Кайдановский однажды рассвирепел, когда во время съемок в „Телохранителе“ один из статистов, который нес паланкин, подвернул ногу и помощник режиссера попросил Толю пройти пару шагов с паланкином. Толя покорно двинулся переодеваться, но разговор услышал Саша, бросился с кулаками на этого помощника и, если бы кто-то не вмешался, наверное, избил бы его здорово. А исполнитель главной роли готов был поработать статистом».

И внешне они были разительно непохожи: сутулый, худой, смущавшийся, заминавший взгляд Солоницын — и Кайдановский, с «железной» челюстью, «стальной выправкой хребта» и вызовом в глазах. И это сбивало.

Евгения Симонова:

«Многим казалось, что Саша Толе покровительствует, поддерживает его морально, но мало кто знал, что Кайдановский, казавшийся цельным, сильным, был более ранимым. Он страдал и искал душевного покоя, а Толя, наверное, оказался единственным, кто Сашу хорошо чувствовал и порой даже подыгрывал ему, от истинного великодушия и настоящей к нему любви. При всей Толиной неприспособленности к жизни и временами несомненном тремоло внутри, в нем были такое приятие всего и вся, такие поистине христианские доброта и открытость миру и людям, какие бывают только у человека с безграничной внутренней силой».

В «Сталкере» Тарковский «проделал эксперимент»: упомянутое тремоло Солоницына запрятал в цинизм модного писателя, которого тот играл, придав ему осанку и самоуверенность, а с Кайдановского сорвал маску стоика и скептика, обнажив его бескожесть и незащищенность. То есть расстановку сил, существовавшую между ними в жизни, перенес на экран — и это стало своего рода откровением. Но и в других работах Кайдановского изо всех дыр его невидимой «кольчуги» сквозят такие нежность и жар! Он во всех ролях выдавал себя и оттого постоянно искал выходы из своего актерского ремесла — в режиссуру, в музыку, в живопись.

А Солоницын разоблачения не боялся вовсе, подвергая себя самому большому испытанию художника: отдавать душу толпе. Смиренно и радостно раз и навсегда принял то, что он — шут, в самом высоком смысле слова. Божий шут.

«Бедный Йорик»

В отличие от шекспировского Гамлета Солоницын, видимо, никогда не чувствовал себя игрушкой в руках Провидения, — скорее, любимым его творением. Но и это ощущал без высокомерия, а как сплошное «я должен», потому что талант накладывал ответственность.

Светлана Солоницына, вдова актера:

«После премьерного показа картины „Двадцать шесть дней из жизни Достоевского“, когда зрители приветствовали съемочную группу, Толя вдруг извинился перед всеми за то, что, по его мнению… провалил роль».

Пострадав и посомневавшись перед новой работой, он смирялся со своей участью и шел делать дело. Так солдат, вздрагивая от свиста пуль, украдкой крестится — и в бой. Оказалось, что и умение подчиниться режиссеру Солоницын воспринимал как нечто неизбежное, признавшись в конце жизни брату: актеру надо иметь терпение и мужество, чтобы ото всех зависеть, а от некоторых терпеть презрение. Брат при этом напомнил ему, как шекспировский Гамлет приветливо встречает актеров, как жалеет шута, бедного Йорика, на что Анатолий ответил: «Гамлет — исключение». Хотя кто такой Гамлет, как не тот же актер и шут? Обладая умом и сердцем, он ничего не может изменить к лучшему, поскольку всего лишь играет роль. «Весь мир — театр» — эти слова из другого текста Шекспира кто только не помнит…

Негероическую натуру Гамлета поэт подчеркнул его телосложением. Во время поединка принца с Лаэртом королева замечает о сыне: «Он тучен и одышлив. <…> — Вот, Гамлет, мой платок; лоб оботри…» Гамлет с его комплекцией метко разит противника, а «косолапенький» и сутулый Солоницын, если дело доходило до драки, мог поразить, в прямом смысле слова, сильным мужским ударом.

Светлана Солоницына:

«Когда родила одна моя знакомая и отец ребенка повел себя нехорошо, я впервые увидела Толю в гневе: он взревел и набросился на того мужика с кулаками».

Алексей Солоницын:

«Вот эпизод Толиного заступничества за меня. Сразу после войны нашего отца, журналиста, назначили корреспондентом „Известий“ в Молдавии, и мы всей семьей переехали в Кишинев. Во дворе, где мы, детвора, играли, бегал мальчик по фамилии Бразз. „Браз-мараз, рыжий папуас!“ — выкрикивал я. Как-то, разозлившись, он ударил меня кирпичом в лицо, оно тут же распухло, небольшая шишка между бровей до сих пор осталась. Толя, не разбирая, кто прав, кто виноват — брата бьют! — выскочил из дому на улицу и принялся лупить Бразза. А следом выбежала наша мать и оттащила сына.

Позже Толя буквально спас мне жизнь. Из Кишинева мы уже уехали в Саратов. А там — Волга, место притяжения местных пацанов. Посреди реки находился Зеленый остров, где давали землю под огороды и куда порой плавали мальчишки. Однажды за старшими ребятами, среди которых был Толя, увязался и я. Внезапно подул ветер, пошла волна, я нахлебался и стал тонуть. Толина голова маячила далеко впереди, да и пловцом он был неважным. Как-то на островном огородике ему в ухо залетела оса, избавился он от нее только дома — бабушка залила в ушную раковину подсолнечное масло — и с тех пор боялся, как бы опять что-нибудь в ухо не попало, поэтому плавал странно, торчком. Но, услышав мои крики, повернул назад и принялся толкать к берегу, пока