Близких друзей, тех, кто как раз все понял, Толя собрал, чтобы отметить премьеру, в своей комнатке „ленкомовского“ общежития. Я сразу заметил, что брат как будто не в себе. Выпив немного, он вдруг разрыдался, с ним началась истерика: „Я играл плохо!“ Мы принялись хором уверять: „Ты играл хорошо!“ — „Нет, я не успел как следует подготовиться!“

„Толенька, — обнял я его, — успокойся, все замечательно. Спектакль яркий, необычный. Я видел любимовского ‘Гамлета’, он прекрасен, но у вас все другое. Просто вы рассказали свое и рассказали очень талантливо“. Толя понемногу овладел собой, мы еще выпили, и вдруг он улыбнулся: „А все-таки Гамлета в Москве играю я“.

Но я понимал, что Толя, сорокалетний одинокий человек, оказавшийся в восьмиметровой комнатке напротив туалета, в общежитии, где бурлила молодая актерская жизнь, работал над ролью ночами, когда на несколько часов соседи затихали. Плакал он и потому, что семья разрушилась, что опять не было дома, не было своего театра и все в его жизни стало зыбким…»

Светлана Солоницына:

«Началось все с того, что, не поступив в театральное училище, я работала помощницей гримера на „Мосфильме“, и меня прикрепили к группе „Сталкера“. Войдя в первый день в гримерную, Анатолий Алексеевич бросил на меня заинтересованный взгляд. Ему накладывали грим, а он стрелял глазами в мою сторону… Стал вечерами напрашиваться ко мне в гостиничный номер, чайку попить, и тогда я просила подругу принять его, а сама залезала в шкаф и сидела там, пока он не уходил.

Известный актер — и я, никто, девчонка, на двадцать лет моложе… Я его избегала, а один случай едва не оттолкнул меня. Юная поклонница написала Солоницыну письмо, в котором рассуждала о жизни актеров, а он прочитал его перед всей группой. Меня задело, что он вынес на всеобщий суд мысли наивной девочки, на месте которой могла быть я. Увидев, что я замкнулась и не реагирую на его шутки, Анатолий Алексеевич испугался, посерел лицом. „Глупенькая! — воскликнул он, узнав, в чем дело. — Я ведь что хотел сказать? Люди думают, будто артисты живут шикарно, а я в отпуске последний раз был, когда в юности на заводе работал. Да тут не то что в Сочи, дома не отдохнешь…“»

По большому счету ему ничего не было нужно, кроме двух вещей — тишины и любви, ради третьей — возможности работать. «Только работа — спасенье, — писал в дневнике Солоницын. — Святая святых. Она оправдывает все — даже жизнь». Когда перед смертью он исповедовался, то на вопрос батюшки о грехах ответил: «Я забыл Бога». Может, потому, что как ушел в молодости с головой в собственное призвание, так больше ничему не принадлежал, и если там что-то не получалось, в воздухе пахло трагедией. Но теперь тишины и любви не было, значит, срывалось все. О его страданиях едва ли кто-то подозревал: Солоницын, пряча их на людях, производил впечатление человека легкого, а его слезы во время того послепремьерного застолья кто-то мог списать на выпитое.

Светлана Солоницына:

«Чем больше я его узнавала, тем сильнее удивлялась разладу: актер, который в кино живет как рыба в воде, должен вроде в реальности быть махиной, но… Вне съемочной площадки я видела растерянного, неприкаянного и неухоженного человека, искавшего общения, как всякий, кто по горло сыт одиночеством. Он боялся, что закончатся съемки и ему некуда станет идти, не знал, что будет с ним завтра, не хотел этого „завтра“, бросался во все тяжкие, выпивал, и ничто не удерживало его на этом свете, даже любимая работа, которой он тоже словно загонял себя. Когда-то все это должно было кончиться…»

«Каждый иногда хочет высказаться, — писал Солоницын в дневнике, — вынуть из души все и успокоиться. …Особое испытываешь желание посоветоваться, проверить себя, когда приходят, как старые знакомые, простые мысли, уже посещавшие тебя. Как тяжело тогда быть одиноким».

Светлана Солоницына:

«Когда в съемках „Сталкера“ случился перерыв, группу отпустили на три дня в Москву, и в поезде Анатолий Алексеевич сказал мне: „Светлана, я хочу, чтобы ты посмотрела ‘Гамлета’ в ‘Ленкоме’“. Я пришла — и прорыдала весь спектакль: мне показалось, что Солоницын играет свою жизнь, жизнь человека, который протягивает людям руки, но мир его исторгает. Из театра я убежала, не зайдя к нему в гримерную: сама трагедия Шекспира, когда читала ее, не потрясла меня так, как этот Гамлет. Я шла зареванная, и вдруг моя тетя, которая была вместе со мной, говорит: „Послушай, не гони его. Это твой человек“.

Мы вернулись в Таллин. После поездки в Москву я взглянула на Солоницына другими глазами — глазами женщины. Однажды съемки остановили из-за проливного дождя, все сидели у открытой двери, смотрели на ливень и разговаривали. Я стала искать глазами Анатолия Алексеевича, и Николай Гринько, игравший Профессора, шепнул мне: „Ты зайди вот туда“ — и показал на темный коридор. Трясясь от страха, я шагнула в эту черноту, прошла немного — и увидела Солоницына, сидевшего за столом в узеньком закутке, где вдоль стены шла полка с тюбиками красок. При огоньке свечи он расписывал деревянную доску. Не ожидая, что кто-то появится в его „келье“, обернулся: „Ты пришла?“ — вскочил, сгреб меня в охапку и поцеловал. Это был наш первый поцелуй, спустя полгода после знакомства. Так получилось, что вскоре я позволила себе больше, чем собиралась, и у нас родился „сталкеренок“.

Анатолий Алексеевич уговаривал меня выйти за него замуж, но я сомневалась, что способна на такую колоссальную ответственность. Кем я была? Ветреной девчонкой двадцати двух лет, которая, однако, понимала, что, если соединять с этим человеком свою жизнь, надо вставать вокруг него со всех сторон и закрывать собой. К счастью, настоял на своем, и так мне было с ним радостно, несмотря ни на что! И к нему, когда мы стали жить вместе, пришло умиротворение, он так расплылся в жизни, распластался…»

И с Солоницыным произошли разительные перемены: бледное и худое лицо порозовело, щеки налились румянцем. Все это насторожило Тарковского, привыкшего к иному образу своего актера — человека, находящегося под ударом, невероятным напряжением сил удерживающего себя на грани.

Светлана Солоницына:

«Тарковский хотел, чтобы Солоницын целиком принадлежал его кино и театру. Поэтому, увидев его поправившимся, возмутился: „Толя, что с тобой происходит? Я тебя не узнаю. Ты мне