Я согласился, что если совсем замучаюсь угождать ворчливомуродителю, то непременно приеду.

– Слушай, а давай-ка тому толстомордому физиономию начистим?– неожиданно предложил Пивичко, указывая на мирно дремлющего за другим концомстола мужика. – Чую, есть в нем мадьярская кровь!

– Да не похоже, – урезонил я нового товарища. – Просто неповезло человеку с рожей.

Пивичко вздохнул. Удачная поездка явно будоражила ему кровьи требовала выхода энергии.

– Ну, тогда давай… – впившись взглядом в повиливающуюбедрами подавальщицу, начал Пивичко. К счастью, в этот момент Антуан подалголос:

– Исаия! Исаия, помоги мне подняться в комнату!

Горестно разведя руками, я допил пиво, украдкой положил настол полмарки – пусть пивовар убедится, что человек я не совсем ужнесамостоятельный, и пошел к своему капризному отцу.

– Ну как? – гордо спросил Антуан, едва мы закрыли дверь. –Хорошо?

Я кивнул:

– Хорошо. Только… я и впрямь устал.

Антуан удовлетворенно засмеялся:

– Не будешь в следующий раз сомневаться, хватит ли у меняактерских талантов.

Номер был небольшой, но вполне уютный. Конечно, газовыхрожков в придорожной гостинице не было, но имелся водопровод и даже теплыйсортир при номере.

– Я когда-то хотел быть артистом, – разбирая постель, сказалАнтуан. – Скрипачом. Поэтом. Потом мечтал на пароходе кочегаром по морямплавать. А потом однажды увидел планёр…

Он улыбнулся, будто этот миг до сих пор оставался с ним.

– Мне было двенадцать лет. Тот странный возраст, когдамальчик начинает превращаться в мужчину, и мир внезапно обретает сотни новыхцветов и движений, будто волшебные картинки в теневом театре. Может быть, чутьраньше или чуть позже небо не стало бы для меня таким желанным. Я родом изЛиона, Ильмар, но когда умер старый граф, мой отец, мы уехали в Ле-Ман. Заматерью пытался ухаживать Габриэль Сальез, замечательный летун и неплохойчеловек. Однажды он прокатил меня на планёре… – Антуан улыбнулся, – наверное,просто чтобы я не смотрел косо на его визиты в наш дом. Визиты его так ничем ине увенчались, но зато я впервые поднялся в небо. Пусть невысоко, пусть всегона пять минут… Тогда я забросил и скрипку, и стихи, и театральныепредставления, что мы с друзьями устраивали для родных. Небо… небо, Ильмар, этосвобода. Чтобы научиться любить землю, надо однажды подняться в небо.

Антуан со вздохом вытянулся на кровати. Помолчал немного исказал:

– Десять лет назад я летал последний раз. И то спасибодрузьям, что позволили сесть в планёр… Но мне до сих пор снится, как я проверяюзапал, смотрю свежие карты… Подбегает Дидье, предупреждает о грозовом фронте,что движется наперерез маршруту. Заводят стартовые тросы, паренек изтехнической обслуги бежит вдоль дорожки, выискивая случайные камешки и ветки…знаешь, Ильмар, что может натворить один-единственный камешек, попавший подколесо при разгоне? Когда-то Гийоме учил меня…

Старый летун уже засыпал, еще называя какие-то имена,рассказывая тонкости их сложной работы, предупреждая меня – будто я тоже былего товарищем, летуном, готовящимся поутру поднять планёр в еще темное небо.

Я задул свечу, на ощупь разделся, лег в постель. В головенемного шумело от пива, вспоминался воинственный, но дружелюбный пивовар. Былохорошо. Не вспоминалась черная яма церковной тюрьмы, на время забылся Маркус –кем бы он ни был: Искупителем, Искусителем или обычным мальчишкой, узнавшимсвятую древнюю тайну. Я лежал, засыпая, и в голове крутились какие-то хорошие,простые картины. Антуан, уже было замолчавший, заговорил снова:

– А иногда мне снится, что я падаю. Мы ведь все частенькопадаем, Ильмар… А когда падаешь, главное – не испугаться. Все беды происходятот страха. Стоит тебе испугаться, и страх начинает расти. Руки теряют силу,мысли застывают, воля тает – и ты отдаешься во власть ужаса. Смотришь, какприближается земля, слышишь, как трещат крылья… и ничего не можешь сделать.Страх рождает лишь страх.

– Но иногда и впрямь ничего нельзя сделать, – сказал я.

– Почему? Если бы меня посадили в ту тюрьму, где сидел ты, ябы опустил руки. Сказал бы себе: ничего нельзя сделать. Но ты же смог.

– Зато я не смог бы спасти планёр. Правильно упасть…

– В каждом человеке похоронены тысячи других людей, – мягкоответил Антуан. – Десятки тысяч. Те, кем он мог быть. В каждом из нас спрятан ипоэт и вор, и душегуб и святой, и моряк и летун. Нам не дано прожить тысячижизней, мы выбираем из них одну-единственную, зачастую ошибаясь при этом. Нораз уж мы сделали когда-то выбор… надо помнить, кем ты мог стать. Надо нести всебе все свои непрожитые жизни.

– Ты жалеешь, что не стал поэтом? – спросил я. – Что ненаписал книг, которые мог написать?

– Я прожил хорошую жизнь, – негромко сказал Антуан. Мнеказалось, что он скажет что-нибудь еще, и я терпеливо ждал. Но старый летун молчал.

И мне вдруг показалось, что он умер. Тихо и спокойно умер,вдали от своего дома, отправившись вместе с беглым преступником на край света.Не боюсь я покойников, да и Антуана едва-едва успел узнать, но от этой мыслименя пробило липким потом. Я лежал и боролся с желанием зажечь свечу илиокрикнуть летуна погромче.

А потом вспомнил недавние слова Антуана про страх.

Про страх, который питается страхом.

Про тысячи жизней, не прожитых каждым человеком на Земле.

Я вдруг подумал, что смерть – это не так уж и страшно, ведькаждый из нас уже умирал тысячи раз. И где-то, в неведомой дали, умерли поэтАнтуан и летун Ильмар.

Тогда я повернулся на бок, закутался в одеяло и уснул.

Утро выдалось замечательное.

Проснулся я оттого, что старый летун бродил по комнате,вполголоса и довольно мелодично напевая какую-то незатейливую песенку орадостях честной жизни, сельского труда и простого отдыха. Помирать он, ясноедело, накануне не собирался. Просто отличался крепким и хорошим сном.

Умывшись, одевшись, облачившись в черный костюм, подобающийиудею, и подвязав свои фальшивые пейсы, я спустился вниз. Повар при моемпоявлении закатил глаза, но послушно выслушал указания о завтраке. Наш дилижансдолжен был отправляться через час. Пренебрегая удобствами, ждущими меня вкомнате, я вышел во двор, прошелся к деревянным будочкам для пассажировпопроще.

На улице было хорошо. Холодно, даже лужи похрустывали подногой тонкими прозрачными льдинками. Но холод был такой, что только бодрит изаставляет веселее глядеть вокруг.

Постоялый двор стоял у самой дороги: хорошей, наезженной, вэтот ранний час по ней уже двигались несколько карет и повозок. В раскрытыхдверях конюшни я видел кучеров, возившихся с лошадьми, задающих им корма перед дорогой.Кухонные мальчишки, судя по всему братья-погодки, тащили из погреба корзины спродуктами. Пассажиры тоже не преминут поесть горячего перед отправлением впуть. Легкая изморозь лежала на красной черепице, которой были крыты всепостройки, из отворенного оконца доносился кокетливый девичий смех. Никаквчерашняя подавальщица уже с кем-то заигрывает.