Перейдем теперь к родному для нас отряду приматов. Ссылаясь на наблюдения Н. Н. Ладыгиной-Котс за шимпанзе и Н. А. Тих за низшими обезьянами, Б. Ф. Поршнев в своей книге отмечал случаи интердикции у обезьян, и нам уже нет нужды доказывать, что интердикция среди обезьян имеет место ничуть не менее чем среди других животных и даже более. Но пару свежих примеров мы все же приведем. Несколько лет назад в одной из популяций шимпанзе в Замбии у одной из самок было замечено странное поведение: она вставляла себе в одно или оба уха травинки и в таком виде продолжала обычную повседневную жизнедеятельность. Никакой адаптивной функции травинки в ухе не несли, во всяком случае, исследователям не удалось ее раскрыть. Зато они наблюдали другое интересное явление: вскоре многие другие шимпанзе этой же группы (8 из 12) стали поступать точно также. Более того, эта «традиция» сохранилась в группе и после того, как самка, благодаря которой она возникла, умерла. Сообщение об этом наблюдении появилось на сайте одного научного журнала летом 2014 года, и, конечно, его сразу же стали трактовать в духе «когнитивной революции», приписывая шимпанзе, которым к тому времени и без того уже много чего успели приписать, «культурный потенциал»126. Как нам кажется, не слишком глубокая аналогия с тем, как появлялись на свет многие ритуалы традиционных культур, среди которых встречаются самые нелепые, здесь с оговорками возможна. Но при этом пример не оставляет сомнений, что мы имеем дело с простейшей интердикцией, т. е. интердикцией первого уровня, причем без какого-либо положительного значения для интердиктора. Правда, для нас остается загадкой рефлекс, срыв которого положил начало обезьяньему «ритуалу».

Наконец, еще один – последний пример. Несколько лет назад достоянием внимания широкой публики стало описание еще одного обезьяньего «ритуала», существующего в некоторых сообществах шимпанзе. Суть его в том, что животные поодиночке подходят к дереву, выделяемому ими среди других деревьев, держа в передних лапах камень и демонстрируя признаки возбуждения; далее они либо стучат камнем по дереву, либо с силой бросают его об ствол. В результате вокруг дерева, в развилке ствола или дупле, если они есть, скапливаются значительные «запасы» камней. Такое поведение носит систематический характер и не имеет никакого утилитарного значения. Ученые определили его как «ритуализованное» (не имея при этом по собственному признанию определения ритуала) и разглядели в нем признаки «культурной традиции»127. Можно уже не говорить, что для нас это – интердикция первого уровня, т. е. проявление неадекватного рефлекса, до бесконечности копируемое наблюдавшими его сородичами.

Приведенных примеров интердикции в животном мире достаточно, чтобы сделать некоторые первые выводы. Прежде всего, о том, что никаких оснований для стирания качественной грани между животным и человеком, биологическим и социальным, они не дают: необычное поведение животных, по крайней мере во многих случаях, можно объяснить, не прибегая к антропоморфизации, опираясь на явление интердикции.

Другой вывод относится к более глубокому пониманию нами самого явления интердикции – его места в первой сигнальной системе. Не будем забывать, что представление о неадекватности неадекватного рефлекса весьма условно. Если его называют неадекватным, то подразумевают при этом его неадекватность ситуации, в которой он себя проявляет (и которая имеет тенденцию непрерывно меняться), но ни в коем случае не неадекватность биологическому виду: несвойственный своему виду рефлекс животное имитировать не будет. Один и тот же рефлекс может быть адекватным и неадекватным. Изменения экологии вида может привести к тому, что какой-то рефлекс навсегда перестает проявлять себя как адекватный (сохраняясь в «депо неадекватных рефлексов»128), но это не отменяет общего правила, потому что когда-то он все-таки был адекватным. Что же касается имитатогенности рефлексов, то для сохранения вида она имеет не только значение, на которое чаще всего обращают внимание, говоря об имитации у животных, – ее значение для «обучения», передачи опыта, – но и то экстренное значение, которое позволяет особи реагировать на сигнал опасности, непосредственный источник которой от нее скрыт. Так, антилопе, мирно пасущейся на лугу и не замечающей угрозы, тем не менее, вдруг приходится срываться с места и бежать, реагируя на поведение других антилоп в стаде, хотя, если бы антилопа умела рассуждать и принимать решения, ей бы такое бегство могло показаться неадекватным, ведь никакой опасности не видно. Адекватный рефлекс просто не нуждается в столь срочной имитации, зато в стремительно меняющейся ситуации вовремя расторможенный неадекватный рефлекс может оказаться как никогда адекватен, как мы уже отметили ранее, его повышенная имитатогенность биологически оправдана. Но поскольку интердиктивный сигнал – сигнал первой сигнальной системы, постольку его роль способна сыграть любая поступающая извне информация: визуальная, акустическая, ольфакторная, тактильная или другая, и самое интересное здесь то, что наличие интердиктора для этого не обязательно. Если центральная нервная система оказывается перед лицом новой дифференцировки, роль случайности резко возрастает, и интердиктивным сигналом в таком «трудном состоянии» может стать любой внешний сигнал, как то порыв ветра, хруст обломившейся ветки и т. д. Достаточно сильный сигнал может прервать действие рефлекса, во власти которого находилась особь, и запустить новый. И здесь мы берем на себя смелость развить и дополнить гипотезу Поршнева: корни интердикции уходят вглубь аппарата первой сигнальной системы, где они, по-видимому, задействованы в механизме переключения рефлексов.

Наконец, еще один вывод. Примеры интердикции у животных нами излагались в целом без всякой системы, так что простые и сложные кое-где оказались перемешаны; для целей и задач социальной философии их систематизация не существенна. Нам важно было показать лишь, что эти примеры не суть проявления у животных каких-то интеллектуальных способностей, и, действительно, функциональные границы первой сигнальной системы – рефлексов – нигде не нарушены. Но даже на основе бессистемного ряда примеров можно увидеть, что в процессе эволюции позвоночных общий вектор раскрытия понятия интердикции направлен от точки, в которой она служит всего лишь описанием случайного сбоя, «поломки» рефлекторного механизма, к тому моменту, в котором интердикция приобретает статус явления, необходимого для выживания вида.