— Прокатишьсясо мной? — пригласил Мистраль.

— Не могу.Родные заругают, — вздохнула она.

— Я для нихвсего лишь никчемный лоботряс, верно?

— Им ненравится, что я с тобой встречаюсь, вот и все, — ответила Мария, умолчавоб упреках, которыми осыпали ее родители всякий раз, когда Мистраль появлялсявблизи усадьбы. Будь поклонником Марии сын хозяина гостиницы, у них не нашлосьбы возражений. Но сын «Специалистки» , бедной женщины, частенько совмещавшейобед с ужином, был не парой их Марии. Для них не имело никакого значения, чтоМистраль был героем каждых воскресных состязаний по мотокроссу или картингу,что он уже завоевал множество трофеев, что местные газеты писали о нем как онадежде автомобильного спорта. Для них Мистраль был всего лишь подручныммеханика. Мария, их единственная дочь, хоть и была без царя в голове,заслуживала чего-то большего. Мистраль знал, что семейство Гвиди придерживаетсяневысокого мнения о нем, и ему было обидно.

— Я хочу тебяпоцеловать, — сказал он, пытаясь ее обнять.

— Прекрати, —Мария отстранила его и отступила на шаг, чтобы он не мог ее достать, хотя ейхотелось того же, чего и ему. — Увидимся во вторник.

— Во вторникменя здесь не будет, — возразил Мистраль, — я уезжаю, Мария. Будуработать в Модене. — Его глаза загорелись восторгом.

— Что заработа? — спросила девушка.

— Та же, чтои здесь, только лучше. Я буду работать у Сильвано Ваккари, он готовит машиныдля ралли. Он мне предложил хороший заработок. А главное, я смогу делать то,что мне больше всего нравится: работать с моторами.

Марии вдругпоказалось, что Мистраль далеко от нее, словно он уже уехал.

— Когда же тырешил? — с трудом проговорила она, еле сдерживая слезы гнева и обиды.

— Всеслучилось вчера вечером. Я специально приехал, чтобы тебе рассказать.

— И когда тывернешься? — Мария изо всех сил старалась казаться спокойной.

— Не знаю. Уменя будет много работы, да и подучиться не мешает. Но я буду иногда навещатьмаму, а заодно и тебя повидаю, — объяснил он.

У Марии быливесьма смутные представления о гоночных автомобилях, зато она отлично понимала,сколь привлекательны и опасны городские женщины. Внутренний голос подсказывалей, что этот красивый парень, который ей так нравился, потерян для неенавсегда.

— Ты ничегоне хочешь мне сказать? — Мистраль подошел поближе и приподнял ей лицо заподбородок.

Мария вдруг сталазамкнутой, холодной и безучастной. Такое с ней бывало в детстве, когда в гостиприходил кто-нибудь из подружек. Она радовалась приходу подруги и быласчастлива, принимая ее, но, когда та собиралась уходить, вообще переставала еезамечать, словно изгоняя отступницу из мира своих привязанностей. Вот и сейчасона решительно оттолкнула руки Мистраля от своего лица, посмотрела напереливающиеся в свете полуденного солнца кроны тополей, потом перевела взглядна пыльную дорогу, словно видела ее впервые.

— Убирайся кчерту, — сказала она холодно.

Мистраля заделаэта неожиданная реакция. Он хотел объяснить, что не забудет ее, что прощаетсяне на век, но Мария, не дав ему времени на ответ, стремительно направилась кдому. Она услышала за спиной «Мы еще встретимся, Мария!», но прошла, необорачиваясь, через автостоянку, обогнула дом и вернулась к бабушке. Лила иМоскино шли за ней, виляя хвостами.

— Он уехал,верно? — догадалась старуха, глядя на опечаленное лицо девушки. — Богдаст, вернется, — добавила она.

Мария, не сказавни слова, поднялась к себе в комнату, закрыла дверь и, бросившись на постель,зарыдала.

Адель Плувенсчитала, что воскресный вечер пахнет счастьем. Она хлопотала на кухне, занятаяприготовлением запеченной говядины, традиционного воскресного блюда в ее родномПровансе. Ее сын сидел у стола под окном, погруженный в чтение книг и журналовпо автомобилизму. Телевизор на комоде транслировал в пустоту какое-то ни одномуиз них не интересное обозрение.

— Готово, —радостно объявила Адель. — Накрывай.

Мистраль отложилсвои журналы и покрыл стол белой скатертью с типично романьольским набивнымрисунком: петух, кисть винограда, кувшин. Расправив скатерть, он аккуратнорасставил тарелки, приборы и бокалы.

Адель принесла настол дымящийся глиняный горшок с мясом, гренки с сыром и аппетитный овощнойсалат.

— Кудапойдешь вечером? — спросила она сына.

По воскресеньямМистраль обычно проводил вечер с друзьями, вместе c ними ходил в кино или надискотеку. Все остальные вечера он торчал в сарае за домом, возясь с двигателемсвоей малолитражки.

— Побудуздесь, — ответил он, накладывая себе на тарелку нежного, вкусного мяса.

— Ты незаболел? — встревожилась Адель.

— Я бы хотелс тобой поговорить, — сказал он, не поднимая глаз от тарелки.

— Поговоритьо чем? — насторожилась она. Такого предложения от сына ей никогда раньшене доводилось слышать.

— Ну,например, расскажи про mas [11],где ты родилась.

Адель родилась вПровансе, на ферме, где работали на виноградниках ее родители, земля ивиноградники принадлежали хозяину, забиравшему половину всего урожая. Они былиарендаторами и делали всю работу по выращиванию и сбору винограда.

— Я тебе этуисторию рассказывала много раз, с тех пор как ты был еще вот таким малышом.

— Но тывсякий раз добавляешь что-то новое, — возразил он, — и получается ещеинтересней.

— Может, этотоска по родной земле. Я столько лет ее скрывала даже от себя самой, и толькотеперь она начинает понемногу утихать. Может, это она заставляет менявспоминать все новые и новые подробности. Например, стены нашего дома: они былижелтые, светло-желтые с голубым, как небо и солнце Прованса. Стены былитолщиной в сажень, а то бы им не выстоять против мистраля. Он проносится подолине Роны с воем, как дикий зверь, все сметая на своем пути. Мне простосмешно слушать про ураганы во Флориде, которым американцы дают женские имена.Они не знают, что такое наш sacr vent [12],задувающий порывами со скоростью двести километров в час, когда температураопускается ниже нуля, так что аж душа замерзает. Я думаю, это из-за мистралявсе провансальцы такие упрямые и скрытные. Мы становимся словно каменными,чтобы устоять против ветра. Думаешь, Плувены не тоскуют по своей бедняжке Аделипосле чуть не двадцатилетней разлуки? Конечно же, они меня вспоминают, тольковиду не показывают. Стоит им хоть чуть-чуть размякнуть, и они умрут от горя. Яих понимаю, ведь я сама такая. — Она перестала есть и мечтательноуставилась на противоположную стену, словно читая на ней повесть о своемпрошлом.