как это ведь всё равно, что белые-белые люди вдруг увидели ли бы среди себя ужасающего, вонючего и грязного урода…Ах, как хотелось бы увидеть пухлые красные лица тех, кто где-то когда-то придумал этакие правильца…Обслуживающий персонал должен знать своё истинное место, и место это в тёмной яме, в чулане. Разумеется, исключение составляют рецепционисты, официанты, бармены, носильщики и гардеробщицы, которые ещё не научились становиться прозрачными при клиентах, а потому — при условии, что они одеты в свои «спецовки» и молча глотают любые плевки в них клиентов, а если не умеют глотать, то — прочь с работы! Когда этих работяг заменят киборги, то владельцы отелей и ресторанов наконец свободно выдохнут: ни один посетитель больше не увидит ни одного живого работника из обслуживающего персонала, это есть прекрасная розовая мечта отельеров и рестораторов.

Не раз и не два наблюдала Наташа, проскальзывая на быструю уборку туалета, как на шумных гулянках отнюдь уже немолодых особей мужского пола, всегда без жён, всегда брюхастых, с лоснящимися брылами, вольготно разваливающих свои желеобразные телеса на широких ресторанных диванах, к ним откуда-то прибывали молодые девочки разных мастей. Наташа ни в коем случае даже мысли в себе не допускала, чтобы какие-то этим девкам ярлыки лепить, чёткие определения им давать: ни-ни-ни! Ни за что! Мало ли какие причины толкают этих девчонок именно на такие заработки, мало ли какие у кого из них безвыходные обстоятельства жизни сложились, может, там и ребёнок жутко больной, и деньги нужны любым способом, или может, там родитель помирает, деньги срочно нужны, чтобы спасти его…да мало ли что ещё…Так что Наташа даже и думать не могла этих девчонок осуждать про себя, нет, но зрелище однако было мерзейшее, когда молодая, красивая лезет на колени брюхастому, лоснящемуся, уж больно отвратительному и совсем немолодому жирному козлу — просто смотреть на это было уж больно мерзотно и гадостано и не более того. А так — сцены жизни и не более того.

Вот так Наташа и пахала, и пахала, но…никто не отменял день сурка…, день сурка…, день сурка, в другом, правда, окрасе и антураже, но тем не менее — день сурка, потому как завершилось это трудовое издевательство совсем неожиданно, как и в BigPapa, но спустя не три недели, а ровно месяц после начала. Видимо, день сурка получается не в зависимости от места, жизненной ситуации или обстоятельств действия, а напрямую привязан к внутреннему устройству человеческой личности. В данном случае — к Наташиной.

Однажды утром, когда Наташа, как всегда, мучилась, пытаясь вычистить ковролин шваброй с намотанной тряпкой, сбоку вдруг, как чёрт, выскочил на неё дышавший перегаром директор, вырвал (именно вырвал!) у неё их рук несчастную швабру и так заорал, начал с матюгами демонстрировать ей мастер-класс, как надо правильно чистить ковролин, и всё материл и материл её, и столько было в этом калёной злобы, ненависти, казалось, что он готов Наташку убить…В первые мгновения Наташа очень растерялась, но потом вдруг, как молодой лось сквозь кусты, изо всех сил ломанула в кладовку, схватила куртку и рюкзак и вылетела из ненавистного кабака пулей, никому не сказав ни слова, успев лишь увидеть остекленевшую и столь же ненавистную рожу остолбеневшего от столь нежданной реакции алкаша-директора со шваброй в руках…Разумеется, за этот день она и не могла иметь получки, но ей было уже наплевать. Через день тётки-поварихи позвонили ей, очень просили вернуться, ведь директор-де на самом деле душка, просто плюшевый зайка, но у него сейчас сложный жизненный период…Наташа молча всё прослушала, а потом сказала, что уже нашла себе другую работу, врала она уверенно и совершенно спокойно. Больше ей оттуда не звонили, и опять поднялось в ней уже знакомое странное чувство, как будто бы она погружалась и погружалась в трясину, но вдруг — вынырнула и так глубоко и свободно вздохнула, как если бы только что вырвалась на белый свет из тесной утробы. Однако опять опустилась пустота, но она была уже не тяжёлая и чёрная, как прежде, а подобная отдохновению, светлая, к тому же Наташа вернулась к книгам, без которых прежде жить не могла, но столько времени ни одной книги не могла открыть, ни строк, ни слов не видела.

Никуда она на самом деле не устроилась, и даже не пыталась. Почувствовала, что сыта дерьмом по горло, что это уже перебор, и пустилась в одно из любимейших своих предприятий: начала целыми днями наворачивать кренделя по лабиринтам переулков с чарующими именами Чертолья, Божедомки, Благуши, Ивановской и Швивой горок, Кадашей…И все раны как-то потихоньку утишивались, зарастали, переставали пульсировать. Она бездумно растворялась всем существом в таком любимом, родном, искалеченном и изуродованном маленьком своём городе с чудным названием Москва, она всем нутром чувствовала, как до сих пор надсадно болят вырванные с корнем, без сожаления и жалости, когда-то такие прекрасные Ильинские и Владимирские Ворота, Чудов и Вознесенский монастыри, потрясающая Сухарева башня, сказочные церковки и мощные храмы, от которых остались одни лишь старые, полуразмытые фотографии, а от большинства и того не осталось. И опять и снова колесила она, вечная безбожница, по любимым крепостям: Андреевскому и Андроникову монастырям, Даниловскому и Донскому, по Троицкому и Константинопольскому подворьям. Безус-лов-но, есть города и исторически насыщенней, и несравнимо древнее и краше, европейские и азиатские города и городки, которыми восхищаются, восторгаются, но Наташа знала точно, что восхищаться — это одно, а любить — это совсем-совсем другое: свой странный искалеченный город она любила всеми потрохами, она его чувствовала, а всякими парижами, лондонами, римами, барселонами и прочими, и прочими она лишь восторгалась, хотя — искренне.

А тут уже и сентябрь подступил. Наташа знала из Лёлиных писем, которые заполняли всю Наташину электронную почту, что Лёля после отличной сессии уезжала на 2 месяца на производственную практику на Алтай и сейчас вернулась в щенячьем восторге. Наташа уже начала отвечать ей по электронной почте, почему-то эпистолярить было не тяжело, а наоборот — даже здорово, а телефонных разговоров она избегала по-прежнему необъяснимо и, когда у неё на мобиле высвечивался Лёлин номер, Наташа вся мёртво замирала, как если бы постоянно ждала самой дурной, трагичной вести, и боялась взять трубку, а вот по электронной почте — не боялась прочесть ничего, и что-то отдалённо похожее на общение получалось.

И случился ещё один, как оказалось, последний всплеск устройства её на какую-нибудь работку, но причина этого зуда была уже не в том, чтобы забыться и омертвить мозги и сознание, а в том, чтобы